Книга не о любви - [40]

На уроках я все еще сидела с Мелкой Дорис, но она меня больше не интересовала. Как-то раз она снова предложила мне свой бутерброд. Я презрительно усмехнулась и отрицательно покачала головой. Стоило мне проголодаться, как я глотала свои таблетки.

На осенние каникулы мы с Молли поездом поехали в Париж. Я понадеялась, что Молли сама разберется с билетами и расписанием, поэтому просто ходила за ней. Жили мы у двух молоденьких француженок, которых не знали, — у подружек подружки Молли. Они проживали в футуристском пригороде. Дома там были похожи на гаражи, а на месте настоящих гаражей возвышались гигантские вентиляционные шахты, раззявившие свои рты, похожие на бородки дверных ключей. По обеим сторонам дороги торчали голые стены. Что-то типа лабиринта для подопытных крыс. По вечерам француженки смотрели по телеку фильмы про Анжелику. Анжелика мне тоже нравилась. Красивая как солнце, дорогая как золото — и все равно регулярно оказывается в постели с разными мужиками. То ее мужья и любовники мрут как мухи, то эту самую Анжелику насилуют пираты, или же она поддается чарам Людовика XIV. Но чаще всего в последнюю минуту ее спасают или выясняется, что всё не так уж плохо. Ладно, ей пришлось против воли выйти замуж за ужасного хромого Жоффрея с безобразными шрамами на лице. Но ведь и шрамы эти оказались не такими уж безобразными. Если уж на то пошло, то Жоффрей со всеми своими увечьями очень даже ничего. У нас такими не разбрасываются.

Незадолго до отъезда выяснилось, что Рихард Бук и Петер Хемштедт будут в Париже в то же самое время, и я снова поверила в судьбу. Мы встретились в условленном месте у входа в подземные каналы для сточных вод. Спустились по лестнице и вместе с группой туристов забрались в челн. Этот челн раскачивался у входа, и мы быстренько расселись на скамейках по обе стороны. А потом в темноте ехали по вонючей пенящейся клоаке. Я сидела рядом с Хемштедтом. Теперь я называла его исключительно по фамилии — Хемштедт. Темень жуткая. Люди в челне хихикают. Лодочник зажег лампу и освещал то влажные стены, то коричневую воду со всей той мерзостью, которая в ней плавала. Металлическим шестом он направлял челн вперед, а если задевал стену, то долго звучало дребезжащее эхо. Все время я чувствовала, что Хемштедт сидит рядом. А он и правда сидел. Я хорошо это помню. Но когда через несколько лет я снова приехала в Париж и из чистой сентиментальности еще раз спустилась в канализацию, выяснилось, что плавать здесь на лодке просто невозможно. Я спросила мужика в кассе, и он сказал, что здесь никогда не ездили. Я пробежала по гулким проходам, прошлепала по большущим лужам и не смогла ничего узнать. А на фотографии столетней давности увидела челн, похожий на тот, в котором каталась с Хемштедтом. Не знаю, когда я спала, в первый раз или же во второй. Не могла ведь я перепутать. Когда мы выбрались на свет, Рихард и Хемштедт заявили, что проголодались. Мы пошли в ресторан с голубыми занавесками в клеточку. Ребята ели без всяких угрызении совести, с аппетитом засовывая в рот куски мяса, а мы с Молли размазывали по тарелкам свои салаты. На улицу мы вышли голодными, зато в сопровождении двух сытых мальчиков. Таблетки мы с собой не взяли — ведь у нас отпуск — и теперь пожалели. А без них и без шоколада мы испытывали страшные лишения. Они преследовали нас в течение всей поездки, за исключением тех моментов, когда мы принимали пищу. Если проходили мимо кондитерской и видели выставленные пирожки, то нам хотелось их заглотить, а в следующей кондитерской нам хотелось еще по одному. В ближайшем магазине мы покупали по «Марсу», потому что после двух пирожков можно уже схавать все что угодно. Но перед Рихардом и Хемштедтом я, конечно, взяла себя в руки. Чего тебе хочется больше — Хемштедта или пирожок? Стоило мне задать себе этот вопрос — ответ был однозначным: Хемштедта. Но мне было так же понятно, что, может быть, я не получу ни того, ни другого — ни еды, ни Хемштедта. Мне всегда доставались парни, которых я, собственно говоря, даже не хотела, но стоит мне потолстеть, как у меня может не быть даже их.

Молли держалась до второго магазина. Там она покупала «Милки Вэй», в следующем — какой-нибудь английский крендель, а проходя мимо кондитерской, пыталась заглянуть и в нее.

— Почему ты суешься в каждый магазин и покупаешь жратву? — спросил Рихард, и я порадовалась, что затянула пояс потуже.

— Тебе-то какое дело? Тебе-то что, сколько я ем, — сказала покрасневшая Молли.

Дальше мы все четверо шли молча. В магазины Молли больше не заходила.

— Извини, — сказал в какой-то момент Рихард не очень уверенно, но настроение от этого не улучшилось.

Через час мы всё еще молча сидели на бетонном поребрике вокруг клумбы. Наконец Рихард подошел к Молли, схватил обеими руками за щеки и растянул их в стороны.

— Ты самый сладенький из всех известных мне… лягушат, — сказал он.

Молли рассмеялась, и парням снова стало хорошо, а нам неплохо.

По-моему, мы направлялись к Триумфальной арке, когда вдруг Хемштедт подошел ко мне и взял за руку. Я не поняла, почему он это сделал, — никакого повода не было. Я взглянула на него, и мы побежали. Удалились от своих спутников на достаточное расстояние, так, чтобы они не теряли нас из виду, но не могли догнать. Им следовало поговорить в тишине. Мы с Хемштедтом не разговаривали. Сказать было нечего. Мы всё еще держались за руки. Я не привыкла быть счастливой, и у меня изредка дергались веки.