Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть II. Превращение - [13]
На остановке Фурман тревожно оглядывался. К счастью, ждать трамвая пришлось недолго. Когда он приблизился, Фурман спросил у старушки, как доехать до метро, – оказалось, этот годится. Проклятые двери наконец закрылись, трамвай мягко тронулся. Все! Совершенно обессиленный, Фурман плюхнулся у ближайшего окошка, стал освобожденно смотреть – и вдруг среди идущих по тротуару людей наткнулся на «своего» дядю Колю. Вид у него был потертый и не очень довольный жизнью. Так, – старик какой-то… Прощай. Прощай. Больше мы никогда не встретимся. Живи как знаешь. Отпускаю тебя…
Трамвай качало. Голова у Фурмана просто раскалывалась от усталости и голода. «Надо было есть колбасу… когда давали… И пончики… Вообще, объесть этого гада… – Его аж передернуло от отвращения. – Нет, нет, забыть о нем срочно. Скорее бы доехать… Таблетку и спать…»
Уже у самого дома он ясно почувствовал, что оставлять у себя эти три рубля нельзя. Надо от них избавиться. Просто вернуть дедушке? Но слишком долго он отсутствовал, все, наверное, уже дома, а как объяснить, где был? Если деньги целы?
Пришлось на последнем усилии возвращаться на другую сторону Садовой и в тамошней булочной покупать что-то на примерную стоимость билета…
Родители еще не пришли с работы – это было хорошо. Фурман сказал дедушке, что был в кино, обедать не будет, голова трещит, – жадно проглотил таблетку, скинул одежду, плотно закрылся со всех сторон одеялом, тихонько всхлипнул и уснул.
Музыка ночью
Многокомнатный и безлюдный покровский дом летом наполняла особая полудеревенская тишина, чей сонный порядок сурово поддерживался застывшими со времен незапамятного «дореволюционного благородства» семейными вещами: высоким зеркалом в тяжелой резной раме, голландской белокафельной печью, старинными настенными часами в деревянном футляре с маятником за стеклом – устало, тонко и педантично отбивающими получасовую закономерность, и темным буфетом с закругленным гребешком, за которым лежала в своем сухом черном гробике дедушкина скрипка.
Этого дедушку никто из внуков не видел живым. По рассказам, он работал в городской парикмахерской, давал уроки скрипки и иногда выступал с концертами, на которых юная фурмановская мама аккомпанировала ему на фортепьяно.
Бабушка Нина перед войной тоже работала парикмахером. В нижнем отделении буфета хранился ее походный чемоданчик с четырьмя немецкими механическими машинками для стрижки и инструментами для бритья. Каждое лето, поближе к первому сентября, в бабушку вдруг вселялся «бес парикмахерства»: у нее странно загорались глаза, могучими руками огородницы она ловила со смехом разбегающихся и испуганно отмахивающихся внуков, по очереди усаживала их перед высоким зеркалом, накрывала простыней, жутко затягивая ее вокруг горла, и начинала с какой-то жадной сосредоточенностью щелкать старинной тупой машинкой, вырывая ею целые пучки волос и доводя несчастных «клиентов» до безумия бесконечными давящими приглаживаниями металлической расческой по одному и тому же месту головы… Качество стрижки после всего этого, конечно, уже никем не могло обсуждаться всерьез.
Почти до середины лета Фурман коротал тягучее дачное время вдвоем с бабушкой Ниной. Поднимался он не раньше одиннадцати, после завтрака подолгу читал, меняя позы на глубоком диване и развлекаясь ласковыми приставаниями к терпеливо дремлющим здесь же кошкам: пестрой зеленоглазой умудренной жизнью Муське и ее уже взрослому серо-полосатому сыну Андрюшке, в любых ситуациях державшемуся с простым и неизменным офицерским достоинством.
Только во второй половине дня бабушке наконец удавалось выгнать Фурмана «на воздух»: в пустой, но приятно затененный двор, в незамолкающий, кропотливо и неутомимо шевелящийся сад, за ворота – играть с соседскими мальчишками или же одиноко катиться на стареньком «дамском» велосипеде вдоль длинной, тянущейся вдоль половины города, улицы Октябрьской Революции – от обколупанных белых стен простодушно-помпезной покровской церкви до толстой белой стены покровской тюрьмы и еще дальше, к последним домам и вышке ретранслятора, – воображая себя водителем троллейбуса, аккуратно объявляя остановки, мягко тормозя и трогаясь с места с заботой о пассажирах…
Желанные гости из Москвы приезжали обычно через выходные. Перво-наперво разгружались полные сумки продуктов (колбаса, связки сосисок, темные куски мороженого мяса, завернутые в десять газет, свежие огурцы и помидоры, фрукты – ничего этого в Покрове не было), затем все выходили в сад, смотреть, что выросло с прошлого раза. Немножко отдохнув, отправлялись на Черное озеро, а вечером счастливо наполняли дом голосами и зажигали свет во всех комнатах… Но уже на следующий день, в воскресенье, спустя какие-нибудь полчаса после большого обеда и нервного ухода гостей, опаздывавших на электричку, все в доме начинало на глазах увядать и погружаться в прежнее будничное сонное забытье. Бабушка по привычке вновь включала радио на полную громкость; и на закате, когда бесконечное небо, изгибаясь и грязнея от тоски, заставляло все на земле ощутить подлинную цену расставания, лишь угрюмый и жалкий спазм взрослого молчания мог заменить наворачивающиеся детские слезы.
Роман Александра Фурмана отсылает к традиции русской психологической литературы XIX века, когда возникли «эпопеи становления человека» («Детство. Отрочество. Юность»). Но «Книга Фурмана» – не просто «роман воспитания». Это роман-свидетельство, роман о присутствии человека «здесь и теперь», внутри своего времени. Читатель обнаружит в книге множество узнаваемых реалий советской жизни времен застоя. В ней нет ни одного придуманного персонажа, ни одного сочиненного эпизода. И большинство ее героев действует под реальными именами.
Дедушка тоже был против больницы. Но мама с неожиданным фатализмом сказала, что, раз врач так настаивает – а этого врача им порекомендовали именно как знающего детского специалиста, и найти кого-то еще у них вряд ли получится в ближайшее время, – значит, нужно соглашаться. Если нет никакого другого способа определить, что происходит, пусть будет так. Черт с ней, со школой, пусть она провалится! Главное, чтобы возникла хоть какая-то ясность, потому что без этого жизнь начинает просто рушиться.Самого Фурмана охватывала жуть, когда он представлял себе, что ложится в психушку.
Несмотря на все свои срывы и неудачи, Фурман очень хотел стать хорошим человеком, вести осмысленную, правильно организованную жизнь и приносить пользу людям. Но, вернувшись в конце лета из Петрозаводска домой, он оказался в той же самой точке, что и год назад, после окончания школы, – ни работы, ни учебы, ни хоть сколько-нибудь определенных планов… Только теперь и те из его московской компании, кто был на год моложе, стали студентами…Увы, за его страстным желанием «стать хорошим человеком» скрывалось слишком много запутанных и мучительных переживаний, поэтому прежде всего ему хотелось спастись от самого себя.В четырехтомной автобиографической эпопее «Книга Фурмана.
В сборник произведений современного румынского писателя Иоана Григореску (р. 1930) вошли рассказы об антифашистском движении Сопротивления в Румынии и о сегодняшних трудовых буднях.
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.