Книга Арджуны - [5]

Сын Громовержца, восхищаясь искусством родича, не спеша отпил из чаши.

Мелодия оборвалась, и плясуны попадали в траву.

— Любят они тебя, – заметил Серебряный.

— Любят, – согласился Кришна, разглядывая флейту, словно колебался, продолжать веселье или нет.

— А ты их?

Флейтист взметнул глаза, непроглядно-темные, как две безлунные ночи. Судя по лицу собеседника, тот не думал лезть в душу, спрашивал из любопытства, – и сам уже понял, что сказал лишнего.

Баламут отвел взгляд.

Да, это не простодушный Ушастик... Красивое лицо Арджуны было отмечено печатью жизни царевичем – когда тебе услужают, перед тобой лебезят и лгут; когда властвуешь другими, но не принадлежишь себе. Владыка богов не наделил сына чудесными серьгами, делавшими душу владельца не подвластной никому, кроме него самого, но зато душа эта не подавалась глиной под пальцами...

— Скажи мне, родич, отчего ты покинул свою столицу, предпочтя дворцам шатры и землянки? – спросил царевич.

— Скажи мне, родич, это на небесах все высоким слогом выражаются, что ты простую речь забыл?

Арджуна улыбнулся с некоторым облегчением.

— Я, как-никак, с царем говорю...

— А я с кем говорю?! – вскинулся Кришна. – Вот именно, что надоело. А тебе – нет?

— Да я с детства привык, – пожал плечами лучник. – Такой уж порядок: даже если тебя сечь собираются, все равно иначе как “благородным царевичем” не назовут.

— Хорошо, хоть не Господом... – отчего-то тоскливо сказал Кришна.

— А тебя называли?

— Слышал, дурища эта пела?

Серебряный замолчал. День уже клонился к закату, плоть лугов источала пряный аромат. На западе горными хребтами возвышались тучи, подобные молочным коровам; их сосцы полнились дождем.

— А... каково это, – вдруг негромко спросил Арджуна, – быть аватаром?

— И почему меня все об этом спрашивают? – неожиданный взгляд насурьмленных глаз был ядовит, как удар змеиных зубов.

Ясные бездны.

Сумрак мировой ночи.

Глотка погибели.

И – неожиданно, цветком над пропастью, – флейта.

“Я – начало и исчезновение... я – прибежище... я – друг, сокровище, жизнь...”

...поцеловать сжавшиеся в нить пухлые губы, раскрыть насильно, запрокинуть темнокудрую голову, чтобы задохнулся, сомкнул веки, вцепился в плечи слабеющими пальцами... Серебряный отвел взгляд, опасаясь, что порочащее желание видно в его глазах, но опоздал. Длиннейшие ресницы Кришны опустились тем же движением, и аватар едва заметно улыбнулся.

— Вопрос за вопрос, – проговорил он прежним, спокойным и чуть насмешливым тоном. – Скажи мне, родич, правда ли, что на небесах ты пренебрег любовью знаменитой апсары Урваши, и ее проклятие лишило тебя мужской силы?

На лице Серебряного не дрогнул ни один мускул.

— Отчасти, – благодушно сказал он, словно не расслышав унизительного предположения. – Она действительно прокляла меня, родич, но несколько иным образом. Это гандхарвы рассказали тебе? Они вечно не то наврут, не то перепутают.

— Что же она сказала? – Кришна сверкнул зубами.

— Ты оставил мой вопрос без ответа, а я не отвечу на твой... – лучник пожал плечами и потянулся за куском баранины. Когда он поднял взгляд, то обнаружил, что флейтиста рядом уже нет.

Баламут сгинул куда-то, и сын двух отцов сосредоточенно набирался хмельной суры, думая о своем.

Спустя какое-то время флейта запела снова, и согласно отозвались бубенцы цветов, украсившие весенние джунгли, стволы деревьев обернулись струнами ладной вины, а таящаяся под горизонтом луна сочла за честь стать маленьким барабанчиком-мридангом и негромко поддержать ритм.

Кришна чествовал гостя песней.

“Деревья, любимый, сейчас словно тлеющий уголь... Роняя сухую листву в ожиданье плодов, они пламенеют цветами, как храмы, украшенные перед праздничным днем. Настала пора услад, о великий герой!”

Зажурчала флейта, проливаясь живительной влагой на землю и сердце, позвякивали украшения одурманенных песней женщин, танцевавших прямо среди кувшинов и блюд.

“Прекрасны, любимый, деревья в цветочном уборе”, – упавшим голосом проговорил певец, нервно поглаживая черный бамбук. Глаза его внезапно стали прозрачными до самого огненного дна, и смотрящий в них стоял на краю пропасти, упиваясь искусом.

“Благоухание чудное веет повсюду... Не слишком холодно сейчас и не жарко, сладким томлением воздух наполнен...”

Ушас-юница запрягает череду алых коров рассвета. Груди ее наги, выкрашенные сандаловой мазью; она сверкает золотом точно невеста, наряженная матерью.

Дует южный ветер, и своим дыханием срывает с манговых деревьев цветочные почки вместе с сидящими на них пчелами.

Горные цепи, вершинами уходящие в Девалоку.

Святая река, пронизывающая три мира.

“Я – вкус воды, чистый запах земли, жар пламени... я – цель...”

Арджуна смотрел на него. Так умирающий от жажды смотрит на призрак студеного озера, так обездоленный смотрит на сокровищницу Куберы, так батрак смотрит на гордую кавалькаду раджи, так смотрит безнадежно влюбленный...

“Время нам уходить отсюда, герой!” – шепнул аватар и допел едва слышно, – все стихло, так что в безмолвии эхом отозвался неслышный стон пастушки, зашедшейся от любви...

“С надеждой приносят жертвы, с надеждой вступают в битву, с надеждой зерно сеют... Да сбудется та надежда, которой живу!”