Книга Арджуны - [41]

Ты бережно расцепил его руки и встал.

Флейтист смотрел на тебя снизу вверх. Гибкий большеглазый красавец с кожей цвета летних сумерек. Гирлянда упала с шеи на локти, и пальцы его нервно теребили прохладные лепестки, обрывали, растирали в благоуханную кашицу...

Прежде тебе хватало одного взгляда, чтобы потерять разум.

— Что? – одними губами спросил Кришна, и по лицу скользнула тень неудовольствия, мгновенно сменившись прежней чувственно-нежной улыбкой.

— Не ты ли говорил мне о пользе воздержания?

Баламут сморщил нос и засмеялся, клоня голову набок.

— О, воздержание есть великое благо, – согласился он, потянувшись к пряжке твоего пояса. – Следует воздерживаться от потакания страстям, мой дорогой, и во всем проявлять умеренность. Во всем, кроме любви ко Мне. Так?

— Ты не бываешь неправым, Мадхава, – сказал ты, тем не менее мягко отводя его руки

— Раз так, мой возлюбленный друг, почему бы тебе не порадовать Меня?

— Я полон сомнений, – был ответ, ласковый, но твердый. – Язык мой немеет и робость владеет мною. Я полагаю, что Ты искушаешь меня, Неизмеримый, желая проверить мою твердость в йоге...

— Нет, все-таки это ты дурак, – сделал вывод Кришна.

— Воистину ум беспокоен, неистов, силен и упрям, о победитель демонов. Я полагаю, управлять им труднее, чем ветром...

— Или я дурак? – продолжал докапываться до истины победитель. – С ума я, что ли, сошел? Чего я добиваюсь, из кожи вон лезу? Чтобы мной попользовались? Ты издеваешься надо мной, Арджуна?

— Разве посмел бы я? Я не решаюсь к тебе прикоснуться. Считая Тебя другом, я, из-за неразумения и любви, обращался к Тебе дерзновенно, не зная Твоего величия, но теперь, когда мне открылась истина, я более никогда не позволю себе дерзости. Если ради шутки я был непочтителен с Тобой во время игр, отдыха на ложе, сидения, трапезы, наедине, и даже в собрании, я молю, прости мне это, Неизмеримый...

Баламут обнял колени и ткнулся в них подбородком.

— Кто ближе ко Мне, чем ты? – негромко сказал он, не глядя в твою сторону. – Нет среди людей никого дороже для Меня, чем ты, и не будет на земле более дорогого, чем ты. У меня тысячи жен, у меня миллионы бхактов, но Арджуна у меня всегда был и будет один... Кому Я еще принадлежу так, как тебе?

— О, не говори так, лотосоглазый. Ведь это Ты Владыка всего, а я лишь твой преданный слуга. Прости мне неразумение, будь терпелив ко мне, как друг к другу, как отец к сыну, как возлюбленный к возлюбленной...

— Последнее охотно, – заметил Баламут, улыбнувшись. – Разве не говорил Я, что из всех Преданных того считаю величайшим, кто с верой поклоняется Мне и погружен в Меня своей сущностью? Твоя сущность, друг мой, признаюсь, очень мне по душе. Ну же, отринь ложные сомнения и побудь со мной непочтительным еще раз...

— Я не смею.

— “Воистину, ты мой великий Преданный! Я очень рад, что твоя любовь ко мне так велика. Но вот это твое настроение почтения и благоговения невыносимо”, – цитирует Баламут сам себя, глядя в потолок. – Поцелуй меня.

— Я не смею.

Кришна замолчал. Он молчал, пока эхо разговора не истаяло, впитавшись в грубую ткань шатра. Любимая дудка волшебством возникла в его руках, и умелые пальцы музыканта жили своей жизнью, ласкали певучее дерево, наигрывали неслышимые мелодии...

— А если я прикажу? – наконец грустно спросил флейтист.

— Прикажешь?

Кришна поднес флейту к губам.

Певучий бамбук отозвался стоном и воркованием. Песня трепетала и прерывалась, будто игрецу не хватало дыхания, плясали над флейтой тонкие, почти женские пальцы... тысяча миражей рождалась и умирала в одно мгновение, воздух становился видимым, переполняясь тайнами и откровениями, сердце с упоительной болью обрывалось в бездну и...

Обитель Моя не освещена ни солнцем, ни луной, ни звездами; попав туда, не возвращаются.

Арджуна, иди ко мне...

...закроешь глаза и будешь слушать, как дыхание любимого становится шелестом листвы и переливами утренних птах, журчанием родников и свистом ветра... Потом веки твои поднимутся, и взгляд прильнет поцелуем к пальцам, танцующим над черным деревом...

...не освещена...

Иди...

...не желаю ни богатства, ни семьи, ни женщин, ни власти, ни учености, ни восхвалений, ни наслаждения искусством – в тебе одном заключена моя жизнь... Ты волен сделать меня счастливым, прижав к груди, или покинуть, навеки лишив радости, – прекрасный насмешник, ты забавляешься мною, но кроме тебя нет и не будет иного, кто владел бы моей душой...

...не возвращаются...

...ко мне!

Джанардана, изогнувшись в змеиной талии, положил флейту на низенький столик и взглянул на тебя в упор, без улыбки – в черных глазах бился дикий, неистовый призыв.

Сердце в груди взорвалось огненным родником и рассыпалось искрами – ты упал на шкуры у его ног, целуя браслеты на щиколотках, стройные лодыжки, округлые колени... Кришна глубоко, со стоном, вздохнул, отдаваясь ласке, и пальцы его зарылись в белые волосы, в которых незаметна была ранняя седина, впились в плечи, одарив знакомой болью. Следы от его ногтей саднили на удивление долго – раньше ты подозревал, что у Кришны ядовит не только язык... Он сладострастно выгнулся под тобой, обнял ногами, драгоценные камни ожерелий царапнули грудь, и ты вжал его в скользкие меха, готовясь вывернуть наизнанку отношения господства и подчинения...