Книга Арджуны - [34]

— Однако... И поверили?

— Да вроде как да... Благочестивый, понимаешь, муж, как сказано в шастрах, соединяется с женой исключительно для зачатия потомства, в остальное же время смиряет плоть и подчиняет духу чувственные желания, мыслями устремляясь. Вот он и упражнялся в благочестии.

— А я тебе, дружище, вот чего скажу – брехня это!

— Почему?

— Брехня, Тремя-мордами... то есть Тримурти клянусь! Тебе ребенок скажет: три самых позорных дела для воина – в грозный час отсиживаться в собрании, биться на потеху толпы и стать среднеполым! Не могли они на такое пойти!

— А чандалскими покойничками, значит, не погнушались? Куда там... Волчебрюх с голодухи, небось, и полакомился...

— Я тебе сейчас пасть-то заткну!

— Всех не позатыкаешь... Сей муж, взыскующий благочестия, соединялся с самками ракшасов и вкушал плоти вражеской. На высоком наречии сойдет?

— А ежели я тебе пасть не поганым веником заткну, а, скажем, царским опахалом – сойдет?

— Что за шум, а драки нету?

— Да этот крикун, понимаешь, жрец... а я пехотный сотник. Мне его бить нельзя, а вот защищаться – можно... Ну, где твой поганый веник? Хочу веником...

— Нечестивец!

— Еще какой...

— А поговаривали – не оставят они так всего этого, и сами местью пьяные, и тесть их Панчалиец только и думает, как ему Хастинапур вынести. А Вишну-Опекун через аватара своего, который с Серебряным в большой дружбе, благословил Пандавов на престол.

— Хорошо благословил – то-то они тринадцать лет бхут знает где мыкались.

— Чего ты в богах понимаешь! Вот так и благословил, пинком. Чтоб не забывались. Ну теперь-то воссядут!

— Ты-то много в богах понимаешь...

— Да уж побольше твоего. Брахманский шнур ношу. А слыхивали, добрые люди, что в храмах творится? В Варанаси все изваяния Трехглазого начали пляску Разрушения как живые, а каменный бык Нанди мычал от захода солнца и до рассвета. Опекун Мира с барельефа в хастинапурском храме положение пальцев переменил: вместо “Наделения благами” стало “Уничтожение врагов”! В орисском храме Тысячерукой изображение Кали смеялось и извергало кровь из уст. Быть великому бедствию!

— А у нас в Смолоносах тоже великое дело было: у шорника Шветы лингам от тела ночами отделялся, ходил по деревне самовольно и девок портил...

— Да ну!

— Точно говорю. Последние времена приходят...

— Эй, красавчик! – донеслось со стены. – Чего по ночам шляешься?

Беловолосый красавчик остановился и вскинул голову. Глаза его блеснули во тьме яркой дневной лазурью, и окликнувший вздрогнул: не выдохлись ли охранные мантры, не бродят ли по улицам Упаплавьи оборотни?

Количество украшавших оборотня браслетов и ожерелий заставило дозорного припомнить обычай одного из барбарских племен: золота на мужчине должно быть столько, сколько он может унести. А диадема, диадема-то какая...

Дорога, ведущая в предместья, была темной и разбойничьей.

— Злой, – дружелюбно объяснил красавчик.

— То есть?

— Озверел я от такой жизни, – со вздохом признался беловолосый. – Убить кого-нибудь хочется.

— Ну, ты силен, – настороженно хохотнул доблестный страж и в темноте забулькало: тигр среди дозорных промачивал горло. – Послушай доброго совета, поворачивай домой, в постельку. Мы, конечно, следим, но шушера всякая бродит...

— Вот она-то мне и нужна, – широко улыбнулся ночной гуляка, и от этой улыбки стражника продрал озноб. Почудилось, или клыки окровавленные блеснули во рту незнакомца? В неверном свете факела красавчик смотрелся вовсе нечеловеком. Кимпурушей лесным, ракшасом, сведущим в колдовстве, асуром из подданных Бали, или, чем бхут не шутит, небожителем из тех, что не уступят демонам в демонических свойствах и устремлениях...

— Иди-ка, благородный господин, куда советуют, – мягко сказал пожилой пузанчик со значком сотского, возникнув из тьмы под стеной, на которой мялся оробевший страж. – Там в кабаках сейчас шайка старого Читры-Пестряка гуляет... драка может выйти.

— Вот и славно, – все скалился беловолосый.

— И все-таки... – твердо продолжил сотский, явно намереваясь развернуть шатуна откуда тот вышел.

— Полежат на брюхе, умоляя оставить при них пустые головы и хилые лингамы, – жестко сказал красавчик, становясь тем, кем был – знатным кшатрием и воином, каких немного в Трехмирье. – Плохо служите.

— Да уж как можем, – пробурчал стражник, а сотский вдруг рухнул в ноги безумцу, заблажив:

— Горе мне! В ослеплении посмел я преградить дорогу тигру среди людей, непобедимому, возвышенному духом, стойкому в обетах, исполненному благочестия и всяческих достоинств, а также...

Пока хвалитель соображал, как бы еще поименовать тигра, тот хмыкнул, пожал плечами и скрылся во тьме, по пути вытягивая из налучья короткий лук. Сотник умолк, приподнял голову и опасливо поглядел по сторонам, после чего поднялся и отряхнул дхоти.

— Ты чего, дядя? – в суеверном ужасе спросил страж, нагнувшись со стены.

— Попал ты, племяш, как Упендра на шивалингам, – хмуро сказал сотский, обнаруживая родство. – Это ж такой знатный, что знатней некуда, не нам с тобой ему свет застить...

— Мы с тобой, дядя, вместе попали, – столь же сумрачно ответил дозорный. – Найдет себе на задницу неприятностей, нас же потом на кол посадят.