Книга Арджуны - [15]

— Востер твой тесть на язык!

— Востер-то востер... Светленький взглядом полыхнул, говорит: “Какой ты Агни! Ты бхут захудалый, чащобный, я тебе голову оторву”. Тесть струхнул, а все ж говорит: дескать, ужели не знаешь, что брахмана убивать страшный грех? Тут темненький улыбается сладко и говорит: “Убивать мы тебя не станем. Врать начнешь, так у тебя однажды в ночь ашрам от лучины займется, а спать ты будешь крепко...” У тестя мороз по коже подрал и язык отнялся, стоит и смотрит; а ноги-то вдруг сами собой пошли, развернулись, да в чащу, где ююба колючая, бегом побежали... Кожа лохмотьями висела, а уж от одежки и лоскута не осталось, – я ему новое дхоти относил, он мне и рассказал... Аж трясся мужик с перепугу, а он на ракшаса один хаживал.

— Да врешь ты все...

— Вру? Чтоб ты так врал! Вчера тесть мой в ашраме от лучины сгорел...

— Люди добрые! Ужас-то какой!

— Молчи, дурак... Эй, хозяин, налей в помин досточтимого, миров ему Брахмы...

Вдоль дороги тянулась ашоковая роща. Близилась пора цветения; словно бы язычки пламени усеяли кроны, бросавшие тень на тракт, взрытый колесами многочисленных упряжек. Череда богато изукрашенных колесниц вельмож-воинов замерла среди пустынных рощ в молчании; даже кони и леопарды были неподвижны.

— Кришна сказал, – сказал наконец Кришна, жмурясь от удовольствия. – “И тогда сей бык среди подвижников, Нарада Муни, несравненный, прославленный аскетическими подвигами девариши, исполненный мудрости и благочестия, немедленно покинул тот гостеприимный дом, вздыхая тяжко, как змея, посаженная в кувшин”.

То ли Ваю-Ветер потрепал зеленые локоны ашок-Беспечальных, то ли свита дружно перевела дух.

Бессмертный старец-шатун, дитя премудрого Созидателя Брахмы от премудрой же супруги Сарасвати, мимоходом наведался в Двараку. Есть такие мудрецы, подле которых даже боги ходят на цыпочках: аскеза не способствует улучшению характера, а казна Жара-тапаса у риши немеряна. Обладатель норова, который ни с чем и сравнить-то было нельзя – тигры иногда спят, бешеные слоны не плетут интриг, а обезьянам, бывает, прискучивает пакостить, – Нарада коротал свою бесконечную жизнь, учиняя свары и налагая проклятия. И хотя проклятие, которым припечатал муни другой, не менее пламенный духом мудрец, не позволяло ему осчастливить кого-то своим присутствием надолго, день вблизи аскета тянулся как год.

Хорошо, если в венчик лотоса загонит; а ну как псу под хвост?

Но риши вел себя тихо, приберегая шутку напоследок.

Преисполненный почтения властелин, провожая аскета, по обычаю предлагал ему любой дар, какой он пожелает. Всякий знал, что нищенствующему брахману зазорно, да и ни к чему брать что-то, кроме скудной меры пищи, потому обыкновенно это предложение было вполне безопасным.

Нарада покосился по сторонам, смерил Баламута-царя мрачным взглядом и заявил, что человек он слабый, а любимую старую вину, которую он сам на заре мира и изобрел, носить за ним некому. Так что пускай благородный владыка последует за ним в его странствиях слугою.

Отказываться было нельзя.

Баламут схватился за дудку.

Некогда боги чем-то не угодили мудрецу Вишвамитре. Обладатель несметной силы тапаса, своенравный аскет взялся творить той силой новый мир, где боги были поприличней, а Дхарма посвежей, – и сотворил бы, не вмешайся Брахма-Созидатель. По обилию Жара Нарада вполне мог посоперничать с Вишвамитрой.

Флейта была бессильна.

Видя Баламута в затруднении, Серебряный, по праву дружбы державший поводья его колесницы, почтительно заметил, что не позволит дорогому другу в одиночестве предаваться этому занятию, приносящему обильные духовные заслуги, – а за ними двумя, несомненно, двинется не менее акшаухини войска, которое войско, вероятно, сильно помешает риши в его аскезах.

Нарада хохотнул, махнул рукой и, не прощаясь, зашагал своей дорогой.

Сейчас, издалека, ужаснейший склочник выглядел безобидным старцем, полным доброчестия и премудрости. Согбенный путник растворялся в алости закатного солнца; картина рисовалась печальная и внушающая благие помыслы о тщете всего сущего.

— Я ему устрою!.. – мстительно объявил Баламут, – впрочем, очень тихо, так, чтобы его слышал только Сребрец. – Слухов распущу... Что-нибудь такое!..

— Лучше не надо, – заметил Арджуна. – А то он про тебя что-нибудь... распустит.

— Да, – опечалился флейтист. – С него станется. Но я не могу удержаться.

— И?

— Однажды премудрый Нарада решил полюбоваться купающимися девушками, – с наслаждением продекламировал Кришна. – Войдя в заросли камыша, он погрузился в воду по шею и сидел там тихонько... Когда же этот лучший из мудрецов, обретя радостное расположение духа, покинул свое убежище, то обнаружил, что сам превратился в женщину. Такова была кара богини Дурги, ибо и сам водоем, и девушки принадлежали ей...

— А куда делась его борода?

— При нем осталась.

— И что было дальше?

— Не знаю... – зевнул Кришна. – Трогай, друг мой. Надеюсь, усмиривший свои чувства Нарада не будет гневаться, что мы не дождались, пока он скроется за горизонтом?

Позади на расстоянии четырех упряжек ехал мрачный Баларама, сопя так, что большие кошки подозрительно взревывали. Плугоносцу сразу не глянулся родич, которого он про себя звал гнусью белесой и с такой-то горы бхутом. Нежно любимый брат льнул к пришлецу, не отпуская от себя на шаг, верный Здоровяк вдруг оказался без надобности; он, с детства привычный к издевательствам Черного Баламута, сносил и не такое, но белобрысый ракшас не оказывал брату должного почтения, чего Баларама никак и никому простить не мог.