Клятва Тояна. Книга 1 - [118]
— Что вздыхаешь? — чуть слышно спросил у него Баженка.
— А кто его знает? — пожал плечами Матюша. — Терем божий вздыхает, и я с ним.
— Терем?
— Ага, — пономарь обратил лицо к нему. — От него живем, на призорном месте. Он для всех един. За чем пойдешь, то и найдешь. Что увидишь, то и будет.
— Ты-то что увидел?
— Я же говорю: терем…
В первую минуту Тоян подосадовал на их шепоты, потом заинтересованно прислушался. Малопонятный для него разговор, зато верный: за чем пойдешь, то и получишь…
День разгорался медленно, будто нехотя, и вдруг заторопился. Небо разом просветлело. Солнце выпуталось из серой пелены. Побежали по земле изломанные тени. Сургут наполнился движением. Теперь он напоминал разворошенный улей.
Пономарь Матюша вновь поднялся на колокольню. Для начала качнул язык малого перечасного кампана, потом тронул лебедя и полиелей, а уж после ударил в большой зазвонный колокол. И полились над крепостью призывные звуки. Будто церковный хор вынес наверх сильный и раздольный голос певчего. Голос этот призывал: собирайся, народ, на дело неурочное, на важное дело, на государево!
Хоть и нету слов у матюшиных колоколов-кампанов, а каждый понял, о чем они глаголят. Побросали люди свои занятия, к Троицкой церкви отправились. А там уже тесно, шумно, толкотно. Каждому хочется вперед протиснуться, поближе к медвежьей шкуре, на которой Тоян шерть давать будет. Кабы не казаки, ставшие на пути заслоном, затоптали бы его в клочья, на подошвах по Сургуту разнесли.
Но тут подоспел тюменский атаман Дружина Юрьев, гаркнул на самых ретивых, и давка вмиг прекратилась. По его же указке сургутские казаки перешли на одну сторону прицерковного места, заверстанные на Томское ставление — на другую, остяки — на третью. Уезд-то сплошь остяцкий. Без них на таком деле никак нельзя.
Первым среди остяков поставили ближнего князьца Бардака, старого уже, подслеповатого, рядом Никому Атырева. Он тут навроде татарина, потому как впал в мухаметянскую веру и еще восемь своих сородичей в нее утащил. Тояну, поди, приятно будет единоверца увидеть. Рядом с Атыревым занял место толмач Ертик Новокрещен. Он один из остяков постоянно в крепости живет. По вере — православный. Остальные — идольщики, пришли в Сургут по своим делам: одни послабления на извозах просить, другие жен и детишек из заклада выкупить, третьи — на торги. Вот и получилась целая толпа…
Пономарь Матюша перестал играть колокольными веревками и теперь зорко следил за тем, что происходит перед Троицкой церковью. Всем на площади места не хватило, и тогда самые отчаянные устремились на ближайшие ограды, крыши, крепостную стену. Их никто не останавливал. Ободренные этим, полезли наверх не только молодые, но и сивобородые служаки, и даже две бойкие девки на Гостиный двор влезли. Жаль, не разглядеть, кто имянно.
Дождавшись, пока установится полный порядок, Матюша ударил в перечасный колокол: пора, мол! И тот час от съезжей избы выступили лучшие сургутские люди во главе с Федором Головиным, Гаврилой Писемским и белым (приходским) попом Силуяном. Рядом с Писемским твердо ставил шаг Василей Тырков, рядом с Головиным легко вышагивал Кирила Федоров Он был молод, статен, красив. Из-под шапки-полубоярки пышно выбивались русые кудри, золоченый кафтан ладно облегал тугое пружинистое тело, сафьяновые сапоги придавали его походке легкость и стремительность.
Обозники старались не смотреть на Кирилу — за три без малого месяца насмотрелись. Всяким видели его — шелапутным и разумным, простым и кичливым, а на Сургутском переходе — ерепенистым и растерянным. Зато сургутским людям Кирила в новинку. Так и въелись в него глазами. Ишь орел, при его- то молодых годах, а уже обозный голова! Заслужил, видать… Но для тех и для других главная кирилкина заслуга в том заключается, что он — сын самого Нечая Федорова, управителя Сибири. Будто это Нечай Федорович рядом с сургутским воеводой идет, вполголоса обмениваясь с ним попутным словом.
А вот и Тоян со своими людьми. Он подошел с другой стороны — от Гостиного двора. Возле медвежьей шкуры остановился, приложил руку к груди.
Воевода Головин ответил ему тем же.
Тогда Тоян снял шапку и пал на колени, но так пал, что ни один мускул на его смуглом лице не дрогнул, а прямая спина еще прямее стала.
Из сургутского ряда выступил вперед дюжий казак Еремей Вершинин. В руке — обнаженная сабля. Навстречу ему, из томского ряда, шагнул такой же детина Петруша Брагин. Он вздел на конец вершининской сабли краек свежеиспеченного ржаного хлеба, бережно присыпал его солью. И вознеслась та сабля с хлебом над гордо вскинутой головой Тояна.
Тем временем Кирила Федоров развернул шертеприводную запись. Вычитывать ее положено сургутскому писчику, а не высокому московскому гостю. Но Кирила в Сибирь не только гостем пришел, послужильцем тоже. Обозным дьяком успел побыть, обозным головой, теперь обрядным писчиком захотелось.
— Повторяй за мной, — сверху вниз глянул на простоволосого князьца Кирила Федоров. — Аз, Тоян Эушта сын Эрмашетов…
— Аз, Тоян Эушта сын Эрмашетов… — эхом откликнулся тот.
— …даю шерть государю своему, царю и великому князю Борису Федоровичу…
Свой творческий путь сибирский писатель Сергей Заплавный начал как поэт. Он автор ряда поэтических сборников. Затем увидели свет его прозаические книги «Марейка», «Музыкальная зажигалка». «Земля с надеждой», «Узоры», «Чистая работа». Двумя массовыми изданиями вышло документально — художественное повествование «Рассказы о Томске», обращенное к истории Сибири.Новая повесть С. Заплавного посвящена одному из организаторов Петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» — Петру Запорожцу. Трагически короткая, но яркая жизнь этого незаурядного человека тесно связана с судьбами В. И. Ленина, Г. М. Кржижановского.
В название романа «Мужайтесь и вооружайтесь!» вынесен призыв патриарха Гермогена, в 1612 году призвавшего соотечественников на борьбу с иноземными завоевателями. В народное ополчение, созданное тогда нижегородским старостой Кузьмой Мининым и князем Пожарским, влилась и сибирская дружина под началом стрелецкого головы Василия Тыркова.Широкое художественное полотно, созданное известным сибирским писателем, рисует трагизм Смутного времени и героизм сынов Отечества.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.