Клятва Тояна. Книга 1 - [117]

И начались догадки, одна другой невероятней.

Но тут не выдержали обозные сторожа. Вспомнилось им, что Тоян Эрмашетов большой любитель по русийским колокольням лазить. Еще на Москве слух был, де после челобития царю Борису он на Ивана Великого поднимался. Во как! И вроде бы по государеву соизволению — для трепета перед Москвой. Это придало пересудам иное направление: а ну как и сургутский воевода Федор Головин, царю следуя, на Троицкую колокольню Тояна послал? Тоже для трепета! А чтобы не заперечил, казацкого десятника к нему приставил и глашатая божьего Матюшу!

Такое объяснение всех устроило. Довольные своей догадливостью, сторожа и караульщики тот час интерес к забравшимся на колокольню потеряли. Им бы только смены дождаться. Морозец-то к утру покрепчал, будто весна и не выглядывала.

А Тоян, не зная о тех пересудах, стоял, обдуваемый верховым ветром, и было ему жарко от нахлынувших чувств. Родная земля звала его. Глядя на неразделимо слившиеся Салым и Сургутку, он видел Ушайку и Тоом, слышал треск утреннего льда на них, зеленый карагайник[342] на одном берегу Тоома, разнолесье на другом, а посреди зимний городок Эушты, с радостными дымками на плоских крышах, с бьющим в нос запахом скота, с пробуждающимися голосами близких и дальних родичей. Душа беспокоилась о Танае: как он там? справляется ли с княжескими обязанностями? не было ли ему обид от Ушая? не приходили ли в гости незваные калмыки с чатами или боевые киргизы Номчи? Длинна дорога из Эушты в Москву, еще длинней из Москвы в Эушту. Потому что она подчинена не сердцу, а слову, которым Тоян с Русией скрепился.

Нечай Федоров ему объяснил: первое слово — царю, второе — народу; первое — в Кремле, второе — в Сибири. Только тогда оно крепким станет — крепче камня. Тоян согласился: ладно сложишь — дрова загорятся, разумно скажешь — народ поверит. Пришлось ему смирить свое сердце. Долго терпело оно, а в Сургуте не выдержало. Тесно ему в груди. Высоты захотелось. Вот и потянуло Тояна на Троицкую колокольню.

Она намного ниже Ивана Великого, с нее не видно вершины мировой горы Алтын ту, зато виден родной очаг, священная роща-кладбище в карагайнике и тропинка к ней. Давно не ходил Тоян по этой тропинке, давно не беседовал с душами предков. Как бы не обиделись они, как бы не подумали о нем плохо…

Сургут копошился внизу, как стадо в загоне, всхрапывал, перетекал с места на место. Здесь шла своя жизнь, не такая, как в Эуште. Совсем не такая. За время пути Тоян присмотрелся к ней, многое понял и принял, но сей час она раздражала его, мешала радоваться и печалиться мысленной встрече с родным далеком.

А Баженка Констянтинов в это время о родной далечине думал — о Северских землях, где вырос, о Малом Каменце, где ходил в померщиках, о Трубище, возле которой встретил Даренку, и так тоскливо ему сделалось, так неприютно, хоть плачь. Неужели он больше никогда туда не вернется, не услышит теплый шелест дубрав, не увидит белых хат с аистами в гнездечках? Разве те благодатные места с этими суровыми дебрями сравнить? Они как омут, который засасывает и засасывает. Сам в него сгоряча сунулся и Обросимов за собой потащил. Где они? Где Даренка? Не по силам им такая дорога. И ему не по силам. Не успел после сургутского перехода одыбаться, в новый идти надо. С вечера его об этом Василей Тырков упредил, де как только примем шерть у Тояна, отправишься с ним на Тоом, не медля. Дело сугубо важное — князя с честью до Эушты сопроводить, место для крепости толком разведать, а после, до прихода судовой рати, наронять с тояновыми людьми побольше леса для городен и острожной стены. В помощь Баженке Тырков отряжал посыльного человека Ваську Паламошного, уставщика над плотниками Назара Заева и еще трех казаков — по его выбору.

— Так я же к Кирилке Федорову приставлен, — попытался отговориться Баженка. — Или его тоже на Тоом взять?

— Его на моем попечении оставишь! — отрезал Тырков, но тут же смягчился: — Не я тебя выбрал — Тоян. Видать, показался ты ему, парень.

— Да мы с ним двух слов не сказали, Василей Фомич.

— Вот и скажете. У службы не спрашивают, нравится она или нет, ее исполняют.

Обидно стало Баженке — не вещь он, чтобы передавали его от одного начального человека к другому, но и утешительно — сперва Нечай Федоров его заметил, теперь Тоян Эрмашетов. Значит, есть за что…

Пономарь Матюша терпеливо ждал, пока Тоян с казацким десятником намолчатся. Его мысли улетели за Салму, в потайное место с двумя дуплами диких пчел. Пора побывать там, посмотреть, как они зиму перезимовали. Ведь нынче день святого апостола Пуда[343]. Об это время принято на Русии готовить пасеки, доставать из-под спуда пчел.

Падок Матюша до таежного меда, а больше до земных красот, которыми тайга дарует. Тянет его на волю, подальше от мирской суеты. Где еще такое соединение чистых звуков услышишь? Где научишься так легко и упоенно повторять их в колокольных звонах?

Ныне сбегать за Салму не удастся. Впереди заутреня, а между ней и обедней надо обзвонить сургутский народ к тояновой шерти.

Матюша переступил с ноги на ногу, вздохнул негромко.