Клятва. История сестер, выживших в Освенциме - [17]

Однажды вечером у нас на тарелке остался последний кусочек картошки. Папа передал его маме. Мама кивнула, мило улыбнулась и передала его мне. Я тоже, подражая маме, кивнула и передала кусочек Данке. Ведь мы же, в конце концов, должны заботиться о маленьких. Хотя Данку маленькой уже не назовешь – так что последний кусок картошки вновь оказался на тарелке у папы. Никто из нас к нему не прикоснулся. Нельзя же вырвать еду изо рта у любимых людей. Кусочек был слишком крошечным, чтобы делить его на четыре части, но отнимать еду друг у друга – об этом мы даже помыслить не могли. Лучше уж остаться голодными. Зато сердце у меня в тот вечер было сытым, а это куда важнее, чем сытый желудок.

Флёрынка[14] была не таким уж плохим местом, но дела у нас в стране шли все хуже. Грыбувский рынок полнился слухами о том, что в соседнем городке немецкие солдаты изнасиловали нескольких девушек-евреек. В нашу жизнь вновь хлынули воспоминания об офицере, вломившемся к нам на чердак. Как-то поздно вечером мы с Данкой услышали, как мама и папа полушепотом обсуждают нашу с ней судьбу. Утром мы увидели, что у матери заплаканное лицо. Она взяла нас за руки и дрожащим голосом произнесла:

– Дядя Якоб не может взять вас обеих, так что вам надо ехать к Зосе в Братиславу. В Словакии все пока нормально, а у нее там много знакомых среди зажиточных евреев, которые знают, что здесь творится. Они примут вас и дадут работу, там вы будете вне опасности.

– Я не хочу снова бросать тебя! – Я надеялась изменить ее решение.

– Нет, Рена, ты поедешь, иначе я пойду куда-нибудь, лягу и умру. Я не хочу видеть, как моих девочек обесчестят.

Мои слова застряли в горле. Я никогда раньше не видела в глазах у мамы такой тревоги и такого бессилия.

– И я хочу, чтобы ты позаботилась о Данке.

– Хорошо, мама. Мы поедем.

Утром на санях приезжает Толек. Нам нужно остановиться вечером где-нибудь поближе к границе. Идти через границу нельзя, поскольку нынче полнолуние, но надо быть неподалеку, чтобы завтра не пришлось проделывать слишком длинный путь.

Такое утешение – его дружелюбное лицо посреди чужого мира. Я вдруг понимаю, что мы для него не евреи, а просто друзья. Ну почему остальной мир не может видеть вещи так, как видит их он, как вижу их я?

Мы с Данкой крепко обнимаем маму. Она выглядит ужасно маленькой, словно ее придавила к земле тяжесть мира. Родители всегда казались мне нестареющими, но вдруг за одну ночь годы одолели их. Я поражена маминой хрупкостью и папиной сединой.

– Может, вы с Шани наконец поженитесь. Этот Шани – славный парень. Мы с папой будем счастливы, если ты за него выйдешь. – Мама пытается поднять нам настроение. В ее глазах на мгновение вспыхивает искорка. – Вы такие хорошие девочки. Мы очень вами гордимся.

Кутая в одеяла наши ноги и плечи, словно укрывая детей перед сном, она тихонько что-то наговаривает о вере, надежде, заботе друг о друге. Ее взгляд грустный и мягкий.

Папа целует нас в лоб. Он читает еврейскую молитву, благословляя дочерей, которых не может защитить.

Толек цокает, и лошади трогаются в путь к границе. Мы уезжаем в Словакию, оставляя родителей здесь.

Они ковыляют по глубокому декабрьскому снегу и машут нам на прощание. Мамин платок падает. Одной рукой она придерживает на голове парик, а другой размахивает в воздухе, словно пытаясь продлить последние мгновения, когда мы еще вместе.

– До свидания, папа!

– До свидания, мама!

Мы продолжаем выкрикивать прощания, пока от наших голосов не остается только хриплый шепот.

Их крошечные фигурки на горизонте уже исчезли, а мы все продолжаем махать в надежде, что они нас видят. И я знаю, что они тоже машут, тоже надеются. Черные силуэты мамы и папы на фоне снега навсегда остались в моей памяти, словно они все еще стоят там, ожидая нашего возвращения, словно они так и останутся там навеки – в ожидании.

Слезы обычно бывают солеными, но мои на вкус горькие, они превращаются в лед на моих щеках, замерзают во времени.

* * *

Прошло уже больше года с тех пор, как мы приехали в Словакию, и несколько месяцев с тех пор, как я в последний раз видела сестер: они живут на другом конце страны, в Братиславе. Я пишу медленно, вывожу каждое слово, будто само движение пера по бумаге делает меня ближе к младшей сестре.

20 марта 1942 г.

Гуменне, Словакия

Дорогая Данка!

Я сильно по тебе скучаю. Как хотелось бы увидеть тебя, но это невозможно. Я знаю, в каком восторге ты была, когда услышала, что мы с Шани наконец-то поженимся, но нашей свадьбе не бывать. Сейчас, когда в Словакии ввели закон о военном положении, я не вижу иного выхода, кроме как сдаться властям и отправиться в трудовой лагерь. Зильберы считают, будто я перегибаю палку, когда говорю, что их расстреляют за то, что они укрывают меня, но мы-то с тобой знаем, что да как. Они были так добры ко мне все эти месяцы, и мне невыносима мысль, что я могу подвергнуть их опасности.

Боюсь, для меня это будет, как снова уезжать из дома, и мое сердце не вынесет еще одной разлуки. Когда уже немцы перестанут рушить нашу жизнь? Я не хочу бросать тебя, но рисковать жизнями других людей я тоже не могу, и мне кажется, словацкие евреи не понимают, что немцы не шутят.