Клуб любителей фантастики, 2007 - [29]

Учитель рисования с виду был нормальным дядькой, но, наверное, они все тут сговорились с литераторшей-андроидом. Широко и приветливо улыбаясь, он предложил ученикам нарисовать что-нибудь про прошедшее лето. Пока Витька ломал голову, что придумать на этот раз — вспоминать опять про деревню было уже совсем тоскливо, — дверь грохнула, и в класс ворвалась разъяренная директриса.

— Анатолий Иванович! — рявкнула она. — Ваши ученики…

Если от голоса литераторши-андроида Витьке хотелось залезть под парту, то теперь возникло желание немедленно вскочить и вытянуться по стойке «смирно». Голос у директрисы был, как у генерала, которому только что сообщили, что его армия окончательно продула важнейшее сражение. То есть очень командный и разгневанный. От такого голоса прятаться под парту без толку — все равно отыщут и расстреляют за дезертирство. Кажется, даже Анатолий Иванович проникся — отложил классный журнал и выпрямился. Только девочку, которую директриса тащила за собой, ее гнев, похоже, ни капельки не волновал.

— …нагло прогуливают уроки! — закончила директриса, подталкивая девочку к учительскому столу.

— Да ну! — изумился Анатолий Иванович.

Директриса фыркнула.

— Первый день в школе, Зелинская, и такое безобразие! — отчитала она девочку и, развернувшись, вышла из класса, хлопнув дверью.

— Гм, — сказал Анатолий Иванович, изучая журнал и косясь на девочку. — Новенькая?

Девочка кивнула, с любопытством разглядывая класс очень спокойными глазами небесно-голубого цвета — как у тети Наташиной кошки Маруськи. Именно с таким беззаботным выражением глаз Маруська прогуливалась по узким перилам балкона девятого этажа или выслушивала ругань тети Наташи из-за украденной колбасы. Мол, я делаю то, что считаю нужным, и буду это делать дальше, чтобы вы мне тут не говорили. Во дает, восхитился Витька.

— Ну ладно, — решил Анатолий Иванович. — Садись вон к Шишкину, — он указал на свободное место рядом с Витькой. — Он у нас тоже новенький. И нарисуй что-нибудь про лето — еще пол-урока осталось.

Девочка послушно уселась за парту, сложила руки на коленях и стала смотреть в окно. Через пару минут подошел Анатолий Иванович.

— Может, у тебя красок нет? — спросил он.

— Есть.

— Гм, — удивился учитель. — А почему ты не рисуешь?

— Я не хочу про лето рисовать, — очень спокойно пояснила девочка. Кажется, Анатолий Иванович удивился еще больше.

— Ну, эээ… ладно, сегодня нарисуй про то, что ты хочешь. Хорошо?

Девочка кивнула. Но вместо того, чтобы заняться рисованием, заглянула в Витькин альбом.

— Это твоя собака? — спросила она.

«Моя», — захотелось соврать Витьке. Вообще, было странно, как эта девочка поняла, что на рисунке собака. Витьке это грязно-коричневое создание больше напоминало крокодила.

— Не, — неохотно признался он, — это я придумал. Мама не разрешает мне собаку заводить.

«Особенно теперь, — подумал он тоскливо. — Теперь точно никогда не разрешит».

— Правильно, — одобрила девочка. — Если не разрешает, нужно придумать. Кстати, меня зовут И.

— Как? — Витька даже отложил кисточку, которой пытался сделать свое творение чуть больше похожим на собаку. Например, хвост загнуть — у крокодилов-то хвост бубликом даже от большой радости не сворачивается.

— Присказку про «А и Б» слышал? Вот я — осталась.

Пока Витька хлопал глазами, соображая, издевается она или всерьез, прозвенел звонок, и пришлось сдавать Анатолию Ивановичу крокодила с прямым хвостом…

Горбясь под нудным мелким дождиком, Витька смотрел, как белобрысый с компанией гоняет мяч по школьному стадиону.

— А ты чего не играешь? — спросила неизвестно откуда взявшаяся И.

Витька пожал плечами. Белобрысый его не звал. А если даже и набиваться — вряд ли возьмут.

— Вот если бы хоккей, — задумчиво сказал он. — Я на коньках здорово умею, папа учил. И вообще зима — здорово. Не люблю осень.

И смотрела на Витьку — внимательно и почти строго, так, что ему даже стало неуютно под ее взглядом. «Чего она ко мне привязалась», — подумал он. А потом Витьке стало стыдно: И ведь тоже новенькая, ей, как и ему, здесь одиноко и непривычно. Мальчик смущенно отвел глаза, снова уставился на поле.

— Не люблю осень, — повторил он. — Мокро, небо серое. А зимой снег хрустит. На лыжах можно, и в хоккей. И деревья красивые, в снежинках, и Новый год…

Покосившись на И, он запнулся. Устроив на коленке блокнот, девочка рисовала. Тонкое острие карандаша летало над белой страницей, будто взрезая плоскость бумаги и выпуская спрятанный под ней бугристый ствол дерева, ряд длинных лавок вокруг стадиона, угол школы.

— Ух ты! — восхищенно выдохнул Витька. А на уроке говорила — не хочешь рисовать…

И вырвала страницу, протянула Витьке.

— Ну, тебе ведь надо, — непонятно сказала она, спрятала блокнот в карман куртки и, перепрыгнув через скамейку, быстро пошла к школе.

На тонком листе бумаги, дрожащем в Витькиных пальцах, блестел ледяной коркой каток на стадионе, а высокий клен — тот самый, что сейчас ронял в лужи огромные желтые листья, гнулся под тяжестью снежных шапок…

А ночью и впрямь пошел снег. Витька проснулся, будто кто толкнул его под ребра, и некоторое время растерянно смотрел в окно, глядя на пушистые белые хлопья, скользящие за стеклом. И улыбался. А потом вспомнил, что сейчас начало сентября, и улыбка потихоньку сползла с его губ. Очень осторожно, будто опасаясь наткнуться на что-то опасное и кусачее — или обжигающе-холодное, как тот лед, что затягивал сейчас стадион под окном, — Витька сунул руку под подушку. Рисунок И был на месте. «Я знал, что так будет, — подумал Витька. — Знал. С самого начала. Когда И протянула мне этот листок. Жалко рисунок — он такой настоящий… Слишком настоящий». Зажмурившись, цепенея от страха, Витька разорвал листок пополам. Перевел дыхание, осторожно глянул за окно. Теперь снег метался, как паруса под порывами ветра. Как драные паруса. Клацая зубами, Витька на цыпочках прокрался в ванную. Утопив половинки рисунка в раковине, он тщательно тер бумагу пальцами — до тех пор, пока карандашные линии совсем не растворились в воде.