Клуб грязных девчонок - [7]
Что же до имени, оно произносится так: Ю-у-у-с-нейвис. Девочка родилась в Пуэрто-Рико, и мать носилась с мыслью увезти ее с острова в Америку (подозреваю, она не знала, что и без того проживает в Америке, поскольку с 1918 года Пуэрто-Рико считается территорией США). Мать хотела, чтобы девочка стала американкой и решила все проблемы раз и навсегда – ведь только в Америке у нее был шанс заполучить хорошего мужчину и прилично жить. Желая назвать свое чадо как-нибудь патриотично, неспешными днями (а разве случаются в Пуэрто-Рико какие-нибудь иные?) она отправлялась в доки и наблюдала, как оттуда выходили и возвращались обратно американские корабли после того, как превращали своими пушками остров Вьекес в ад, и очень удивлялась, что матросы финго не стесняются драить палубы швабрами и щетками. Вот это и есть свобода, думала она. Мужчины со швабрами. И там почерпнула сногсшибательное имя для дочери: Ю.С. Нейви – военно-морской флот США. Я не шучу. Вот в честь чего наречена Уснейвис. Не верите – спросите у нее сами. Иногда, правда, она начинает выставляться и заявляет, что имя досталось ей от древнего предка – человека из племени тейно. Но мы-то знаем, что дружелюбные, голые и миролюбивые индейцы племени тейно были поголовно уничтожены испанцами. А Уснейвис назвали в честь эскадренного авианосца.
Она достала брелок от Тиффани и, прицелившись в датчик противоугонки, привела в действие маленькую сирену, которая трижды вскрикнула: «Bo-Ri-cua!»[26] Парочка прогуливавшихся мимо «тифов» в ботинках «Тимберленд» и дутых куртках так заинтересовалась ею, что они чуть не свернули головы на толстых шеях. А Уснейвис, упиваясь вниманием, изображала популярность, как какая-нибудь звезда. Всегда была такой. Только заметьте, я ей не завидую. (Не забыть бы, никогда не употреблять слово «завидовать» в своей колонке.) Из всех нас только она из Бостона – выросла на социальное пособие среди кирпичных бараков, где формировался и претворялся в реальность сумбурный стереотип ее жизни. Вместо отца у Уснейвис остался старший брат; отец же был серьезно ранен, когда вел дочь из школы, – получил пулю в шею. Он умер на руках маленькой девочки. Но несмотря ни на что, у Уснейвис были мозги под тугими африканскими волосами, над которыми как только не издевались парикмахеры. Хорошие мозги. Настолько хорошие, что это даже пугало. Уснейвис окончила школу лучшей в классе и получила стипендию в Бостонском университете, где мы с ней делили комнату в общежитии. Заработала диплом cum laude[27] и так же, за счет университета, продолжала учиться в магистратуре в Гарварде. Теперь Уснейвис имела возможность помогать матери – купила ей квартиру в Мая-гуэ и оформила собственную кредитную карточку. И все это после того, как выросла в бедноте – черной пуэрториканкой в Новой Англии. Ну скажите на милость, имеет она право немного повыпендриваться? Эта женщина – моя героиня. А если я подтруниваю над ее материализмом, то только потому, что сильно люблю ее. Уснейвис знает, что это смешно. И часто сама подсмеивается над собой.
– Sucia! – крикнула я ей, когда она подходила к двери. Но Уснейвис, рассеянно взглянув на меня, продолжала болтать по телефону. Ох, простите! Все доминиканки, трудившиеся над плитой, посмотрели на нее усталыми лошадиными глазами и погрузились в глубины собственного отчаяния. Хозяин за кассой оторвался от газеты на испанском языке. Его глаза смерили Уснейвис с головы до пят, брови изогнулись. Он как бы спрашивал: что это за прелестное создание явилось к нам с мороза. Она протянула мне руку так, словно намеревалась остановить транспортный поток, и я заметила, что на локте у нее висела крохотная сумочка от Фенди. Для полноты картины, решила я. А когда Уснейвис шла ко мне, я обратила внимание на ее отпадные туфли. Это по снегу-то! Отпадные не в смысле модные, а в том, что на сегодняшнем льду в них можно запросто отпасть. Не скажу, что я не способна отличить туфли-лодочки от милых сердцу Уснейвис лодок и кораблей, но ведь она мне рассказала о них вчера по телефону: белые, зимние, в золотистую полоску. Нынешние, должно быть, какие-то другие. Я терпеливо дослушала ее разговор, а сама при этом думала, как Уснейвис умудрилась запихнуть свои немаленькие ступни в такие крохотные туфли. Она напомнила мне балерину-слониху, прыгавшую по экрану в «Фантазии». Я немного преувеличивала, говоря, что совсем не знала испанского, когда поступала на работу. Я успела слегка нахвататься – главным образом в те моменты, когда отец выходил из себя или огорчался. А выходил из себя он, к моей пользе, чуть ли не каждый день; поэтому я получала много уроков испанского. А по выходным его начинала пилить мать, и это продолжалось до тех пор, пока он не утихомиривал ее, – возникала масса всяческих огорчений, а следовательно, снова испанского. Дома, до того как ушла мать, мы главным образом говорили по-английски, потому что учить язык мужа матери хотелось ничуть не больше, чем ответить «нет», когда мой брат впервые попросил ее купить ему выпивку. Потом, когда мать оказалась в тюрьме, а брат вырос и ушел, мы с отцом говорили по-английски, потому что так было проще, и он перестал выходить из себя. А теперь, когда я, как мисс Берлиц, стала символом испано-язычной женщины, мы с Papi ради моей работы говорим только по-испански. Господи, я снова о нем? Простите! Papi приучил меня считать, что он самое главное в мире. А следом за ним – Куба. И, как во всякой религии, эту веру пошатнуть непросто, даже если сомневаешься в ее разумности.
