Клодина уходит... - [16]

– Идёшь в парк, Анни?

– Ах, Марта, как ты меня напугала! Но ведь я ещё не готова.

– Что же ты делала? Как, ты ещё не умылась, не причесалась? Умоляю тебя, поторопись. И пожалуйста, не воображай, что я позволю тебе стать для меня «непосильным грузом».

Моя золовка вертится передо мной нарядная, хорошенькая, слегка подрисованная, словно она собралась в кафе «У Фрица». Одиннадцать часов, проведенные в поезде, не оставили и следа. Она заявляет, что хочет пойти «послушать музыку» в парке.

– Я через минуту буду готова. А Леон?

– Омывает своё божественное тело. Ну, Анни, побыстрее! Что тебя смущает?

Я стою в корсете и в нижней юбке и не решаюсь снять их в присутствии Марты. Она разглядывает меня, как диковинного зверя.

– О Анни, святая Анни, второй такой, как ты, не найти во всём свете! Я отвернусь, можешь спокойно приводить в порядок свои прелести.

Она подходит к окну. Меня смущают даже стены моей комнаты, и ещё больше – отражение в зеркале моего смуглого и длинного, словно финик, тела… Бессовестная насмешница Марта резко поворачивается на каблуках. Я вскрикиваю, прижимаю руки к мокрым бёдрам, извиваюсь, молю о пощаде… Она словно не слышит меня и с любопытством направляет на меня лорнет.

– Какая ты странная! Нет, положительно, ты не здешняя… Ты словно женщина с египетских мозаик… Ты похожа на вставшую змейку… или ещё – на глиняную амфору… Поразительно! Говори что хочешь, меня ты не разубедишь: твоя мать точно согрешила с погонщиком ослов на пирамидах.

– Умоляю тебя. Марта! Ты прекрасно знаешь, как неприятны мне подобные шутки…

– Знаю. Вот, лови свою рубаху, дурёха! В твои годы строить из себя институтку!.. Да я бы голой прошла перед трёхтысячной толпой, будь на то мода. Подумать только, мы всегда скрываем от людских глаз лучшее, что у нас есть.

– Да? Госпожа Шесне вряд ли согласилась бы с тобой!

– Как знать! Ты не любишь её, это презабавно. У неё, должно быть, отвислые груди, последний крик моды, они висят чуть ли не до колен, словно концы кашне.

Её болтовня подгоняет меня, я даже перестаю так глупо конфузиться. Марта обладает редким даром: на неё невозможно долго сердиться.

Я завязываю перед зеркалом шарфик из белого тюля, а Марта тем временем, высунувшись из окна, описывает всё, что происходит у неё перед глазами.

– Я вижу, о, я вижу несколько славных рожиц… А вот Леон, он ищет нас, он похож на пуделя, потерявшего хозяина… Он решил, что мы слушаем музыку, ну и скатертью дорога!

– Чему ты радуешься?

– Боюсь, он снова станет донимать меня своими разговорами. А вот я вижу потрясающую даму: она вся в кружевах, а лицо словно печёное яблоко… А теперь появилась идиотская группа мужчин в мятых панамах, их панамы напоминают неудавшиеся безе… Ах… теперь я вижу!..

– Что там?

– Ау! Ау!.. Это просто чудесно! Ну да, это мы, поднимайтесь к нам!

– Ты с ума сошла. Марта! На тебя все смотрят. С кем ты там разговариваешь?

– С маленькой ван Лангендонк.

– С Каллиопой?

– С ней самой!

– Разве она здесь?

– Видимо, раз я с ней разговариваю.

Я невольно хмурю брови… С ней тоже Ален бы предпочёл не поддерживать знакомства, а потому мы видимся очень редко: я бы не сказала, что эта маленькая киприотка, вдова валлонца, вызывает столько же толков, сколько Шесне, но мой муж ставит ей в упрёк слишком яркую, бросающуюся в глаза красоту, он находит, что она очень дурного тона. Я не предполагала даже, что для различных типов красоты существует особый кодекс… но Ален уверяет, что это так.

Каллиопа ван Лангендонк, прозванная «Богиней с иссиня-зелёными глазами», о приближении которой сообщает шелест дорогих шелков, ведёт себя, словно на сцене, она осыпает Марту поцелуями, говорит ей множество нежных слов, ласкает её своими удивительными, цвета лазури, глазами, которые блестят из-под прямых и длинных, как пики, ресниц, затем набрасывается на меня. Мне стыдно, что я выказываю так мало восторга, и я предлагаю ей кресло. Марта уже забрасывает её вопросами.

– Каллиопа, какую важную птицу вы тащите за собой на буксире в этом году?

– What is it[5] «важная птица»? Ах, да… Никаких важных птиц, я совсем одна.

Она часто повторяет слова собеседника, с видимым удовольствием слушает себя и тотчас переводит их. Поступает ли она так из кокетства, или же это маленькая хитрость, позволяющая ей выиграть время и найти нужный ответ?

Помню, этой зимой она так идеально-наивно мешала греческие, итальянские, английские и французские слова, что это вряд ли могло быть естественным. Её «вавилонский язык», так называет его Клодина, которую Каллиопа безумно забавляет, её тарабарщина, заботливо ею культивируемая, привлекает к ней внимание и делает её ещё очаровательней.

– Совсем одна? Расскажите это кому-нибудь другому!

– Правда, одна! Чтобы оставаться красивой, надо лечиться два месяца per anno.[6]

– До сих пор ей это здорово удаётся, согласна, Анни?

– О да. Вы ещё никогда не были так хороши, Каллиопа. Видно, воды Арьежа идут вам на пользу.

– Воды? Я не принимаю never, никогда…

– Тогда почему…

– Потому что здесь горы, и я встречаю знакомых, и я могу делать экономичные туалеты.

– Очаровательная женщина! Однако сера очень хорошо действует на кожу.