Клодина уходит... - [15]

Ты поступила дурно, Анни, очень дурно, да, иначе не скажешь! Ты совершенно сознательно ослушалась Алена. Он был прав, когда запретил тебе пользоваться эфиром, эфир делает тебя невменяемой… Прошло два часа, и я горько, смиренно каюсь, одна, перед туалетным столиком, глядя на своё отражение, расчёсывая и приводя в порядок свои растрепавшиеся волосы. В голове пусто и ясно, она больше не болит. Лишь синева под глазами, побледневшие губы и полное отсутствие аппетита, хотя я целый день ничего не ела, ясно свидетельствуют о том, что я с избытком наглоталась любимого яда. Фу, даже складки портьер пропитались сладковатым запахом эфира, нужно побольше свежего воздуха и постараться обо всём забыть – если возможно…

Вид из окна моей комнаты на третьем этаже не слишком привлекателен: узкий, как колодец, двор, толстый конюх в клетчатой рубахе чистит лошадь Алена. Шум распахиваемого окна привлекает внимание маленького чёрного французского бульдога, сидящего на дворе. Он сразу поднимает ко мне свою квадратную мордочку…

Ах, это ты, мой бедный Тоби! Мой бедный изгнанник! Он стоит, маленький чёрный пёсик, и виляет при виде меня своим обрубленным хвостиком.

– Тоби! Тоби!

Он прыгает, жалобно взвизгивает. Я наклоняюсь вперёд.

– Шарль, пришлите ко мне Тоби по чёрной лестнице.

Тоби всё понял прежде, чем я успела договорить свою фразу, и бросился к лестнице. Ещё мгновение, и чёрненький бульдожка, трепеща от радости, высунув язык, вращает белками, выражая мне свою покорность и любовь.

Я купила его в прошлом году у грума Жана Делавиза, это был действительно премилый восьмимесячный щенок, почти безносый, со смешными торчащими ушками и припухшими ясными глазками. Гордясь своей покупкой, я привезла его домой, хотя немного и опасалась Алена. Ален с видом знатока вполне доброжелательно осмотрел его.

– Вы говорите, за сто франков? Это совсем недорого. Кучер будет очень доволен, крысы всё перегрызли в конюшне.

– В конюшне! Но я не для этого его купила. Он такой милый, я бы хотела оставить его у себя, Ален…

Ален лишь пожал плечами.

– У себя! Бульдог, которого держат в конюшне, и вдруг – в гостиной Людовика XV или на кружевной накидке на вашей постели. Если вам так хочется завести себе собачку, моё дорогое дитя, я найду вам маленькую мохнатую болонку для гостиной или африканскую борзую… Африканские борзые подходят к любому стилю.

Он тут же позвонил и, указывая Жюлю на моего бедного чёрного Тоби, безмятежно жевавшего бахрому у кресла, приказал:

– Отнеси этого пса Шарлю, пусть он купит ему ошейник и содержит его в чистоте, и пусть доложит мне, хорошо ли он ловит крыс. Пса зовут Тоби.

С тех пор я видела Тоби лишь из окна. Я знала, что он тоскует в разлуке со мной, ведь мы полюбили друг друга с первого взгляда.

Однажды я сберегла косточки жареного голубя и тайком отнесла ему их во двор. На обратном пути меня мучили угрызения совести и, чтоб облегчить свою душу, я рассказала о своей слабости Алену. Он лишь слегка пожурил меня.

– Какой вы ещё ребёнок, Анни! Если хотите, я велю Шарлю брать иногда его с собой, когда вы будете выезжать в город, его можно будет прятать под козлами. Но чтоб я никогда не видел Тоби в доме, никогда, вы понимаете меня, вы меня очень этим обяжете.

Сегодня, скажем прямо, я не смогла бы облегчить свою душу, даже если бы призналась Алену, что пустила в свою спальню Тоби. Неделю назад я бы считала непростительным подобный проступок и дрожала бы от страха, вспоминая о нём, но это такая безделица в сравнении с моим столь греховным и дивным опьянением эфиром.

Спи спокойно на ковре с серыми розами, мой чёрный Тоби, ты взволнованно вздыхаешь от полноты души, спи спокойно, в конюшню ты больше не вернёшься.

Арьеж

В открытое окно врывается пьянящий аромат цветущих апельсиновых деревьев и едкий запах серных ванн. «Местные запахи», любезно пояснил мне служащий, несущий мои чемоданы. Я так и думала. Марта уверяет, что через двое суток перестаёшь обращать на них внимание. На запах апельсиновых деревьев – они растут под окнами гостиницы – согласна. Но этот отвратительный серный запах, от него мурашки по спине бегают, просто ужас!

В полном отчаянии я облокачиваюсь на подоконник, пока Леони в мягкой фетровой шляпе, которую она надела в дорогу и которая придаёт ей вид жандарма, переодевшегося в штатское платье, распаковывает мою большую плетёную корзину и расставляет на туалетном столике, словно напоказ, серебряные безделушки и флаконы из моей сумки.

Зачем я только сюда приехала? В своей жёлтой спальне в Париже возле портрета Алена я чувствовала себя не такой одинокой, как здесь, в этих четырёх стенах, выкрашенных в розовый цвет, с серыми панелями. Медная кровать со старым матрасом, который я недоверчиво осматриваю. Крохотный туалетный столик, письменный стол, на который я поставлю туалетное зеркало, складной стол на козлах – на нём я буду писать, несколько старых кресел и стульев, покрытых эмалевым лаком… Сколько дней предстоит мне здесь прожить? Марта говорит: «Это от многого зависит».

Зависит от чего? Я не посмела спросить.

Из комнаты Марты – нас разделяет выложенный плиткой коридор – до меня доносится резкий голос моей золовки, но ответы Леона я не улавливаю, и поэтому в их разговоре образуются провалы. Я словно оцепенела, позабыла и то, где я нахожусь, и что на свете существует Марта и Ален, и что у меня невесёлое будущее, а дни проходят…