Кликун-Камень - [27]

Перед выходом из вагона на арестованных надели наручники.

Цепи! Этого еще Иван не переживал.

С вокзала вели по широкой Салдинской улице. Группа надеждинских большевиков держалась дружно. Их шесть человек. Весь город развернулся перед ними, раскинувшись по берегам реки. Плотина, огромный пруд, храмы, часовни. Ниже реки огромные доменные печи выпускали клубы черного дыма. За ними — правильные ряды заводских корпусов.

Чувство, что ты опять не принадлежишь себе, угнетало все сильнее.

— Ах, жаль, что нас взяли. Время-то сейчас важное: построили железную дорогу, промышленность растет… — шептал Иван, — а рабочие живут так же плохо… Нам нужно бы это использовать…

— Не разговаривать! — неслись по колонне окрики конвоиров.

Сентябрь стоял сухой. По дороге ветер перекатывал желтые листья.

Обгоняя партию арестованных, бежали дети и кричали:

— Ребя, гли, опять каторгу ведут…

Из толпы, собравшейся по обочинам дороги, выскочил мужик в рубище, с открытой грудью, поросшей рыжей щетиной. И лицо его до глаз заросло рыжими космами. Идя рядом с партией арестованных, он пел хриплым простуженным голосом:

Товарищи, братья родные,

Довольно вам спины ломать…

Арестанты одобряли песенника криками:

— Давай, давай! Хорошо поешь!

За то, что хозяевам лютым

На ваших трудах отдыхать!

Конвоиры пригрозили:

— Смотри, Левка, опять за песни в тюрьму попадешь! Не посмотрят, что ты — чокнутый!

— Ничего, — ответил тот. — Тюрьма, что могила, и вам место найдется! — И снова скакал рядом рыжий, тянул:

Того бедняка молодого

Сковали они в кандалы,

Не давши с семьею проститься,

Повели вдоль тюремной стены!

Новый порыв ветра подхватил листья, закружил их, затем осторожно уложил у канавы.

За тюремными воротами враз стало тихо. Большие глаза Феди Смирнова заливала тревога.

— А у нас и здесь много друзей! Одного мы только что видели. Это — Левка-песенник! — чтобы приободрить парня, шутливо сказал Иван и подумал с нежностью: «И Маша, моя сестра… Моя подруга где-то здесь…»

На каждого натянули грязные арестантские бушлаты, пахнущие потом.

Отобрали деньги. Сняли наручники. Разъединили: Ермаков, Смирнов и Малышев попали в камеру к уголовникам. Те сразу их окружили. Долговязый арестант сказал:

— Хороши! Хоть выпрягай!

Иван осторожно обошел вокруг него:

— А тебя уже, кажется, выпрягли?!

Уголовники дружно захохотали: ответ понравился.

Долговязый не унимался:

— А мы где-то с тобой встречались…

Малышев, все так же обходя его кругом, отозвался:

— Да, я там иногда бываю.

И новый взрыв хохота потряс сырые стены камеры.

— А ну их, политиков, — махнул рукой долговязый и отошел прочь.

Голые нары в два яруса висели на столбах. В столбы были вбиты железные скобы, как ступеньки, на косяке двери — закопченная лампа. Неслись приглушенные жалобы, смех, грубая брань. Звенели кандалы.

Утром осипший голос с верхних нар спросил:

— Чья очередь камеру убирать?

— Политических!

Три большевика спокойно поднялись. Малышев стуком в дверь вызвал надзирателя, попросил воды и, когда воду дали, склонился над ведром, смачивая тряпку. Сильная рука долговязого уголовника оттеснила его.

— Чего там! Сами будем убирать.

Работали все вместе. Потом снова «политики» сидели на отведенных им нарах.

— Иван, ты вчера что-то сказал о промышленном подъеме, — напомнил Киприян. — А революционный-то подъем видишь ли?

Иван, весело блестя глазами, отозвался:

— Конечно. У нас в чем подъем? Он у нас в борьбе с меньшевиками. Меньшевики-то что делают? Они стараются развалить нелегальные наши организации… стараются народу отвести глаза от прямой нашей задачи.

Федя был молод, может быть, поэтому его чаще других вызывали на допрос. Еще в 1907 году убили фон Таубе, директора завода, деспотичного и жадного. Видимо, убийц не нашли, и следствию хотелось сейчас взвалить это убийство на плечи надеждинских большевиков. Один раз Федю привели с допроса избитого. Товарищи тревожно ждали его: молод, вдруг не выдержит и провалит организацию.

Но еще в дверях Федя бросил на них гордый, ликующий взгляд.

— Ничего не добились!

— А мы вот что сделаем — проведем голодовку: надо требовать прокурора, требовать свою одежду и деньги. Они не имеют права нас избивать, мы — подследственные. И выше голову! — предложил Иван.

…Голод. Мучительно хочется пить. Надзиратели приносили политическим пищу, растерянно переглядывались и уносили ее обратно.

Лежать, перетянуть животы, сохранить силы.

Федя почернел. Измученный допросами, он даже во сне бредил свободой:

— На вечеринку зовут… ждут меня…

Желая поднять его настроение, Малышев говорил:

— Тюрьма — это временный отрыв от борьбы. Ее нужно использовать… будем учиться здесь… Я понимаю, Федя, сейчас, когда наши силы могли бы пригодиться там, сидеть здесь тяжело. Будем изучать урок и опыт революции, литературу, историю.

Киприян помогал Ивану как мог.

— Помню я, как на Чермозском железоделательном заводе забастовка в ноябре пятого года вспыхнула. Впервые. Местечко тихое, и вдруг — забастовка. Ночные смены в горячих цехах не выдержали. Утром шли мы, рабочие вспомогательных цехов, к заводу — попали на митинг, а через несколько часов уж тысячи людей шагали по главной улице. Песни революционные пели. Я тогда совсем зеленый был, вроде Феди вон… И подхватили мы под руки главноуправляющего Чермозского округа. Надели на него лохмотья, лапти, суму нищенскую на плечо повесили. Вот так всю свою злобу и недовольство выливали. Привели мы его в волостное управление… Ну, он струсил да и подписал все требования наши…