Клеточник, или Охота на еврея - [7]

С чем с чем, а с логикой у Фимы было все в порядке. И следующее звено логической цепочки он протянул моментально: «Если Проничкин не бредит, то мною занимались очень квалифицированно и целенаправленно. Мне филигранно вставили «мудрика» вместо «суслика».

Но на этом звене цепочка рассуждений лопнула. Вместо цепочки возникло оцепенение. Вопрос, зачем такому асу заштатный старик — кроссвордист, повис в воздухе. Фима пытался поймать ответ, но он вертко исчезал, как докучливая муха.

Проничкин получил свои три сотни рублей и собрался уходить. Они с Юлькой проводили его до двери. На пороге он замер, глубокомысленно уставился в коричневый коврик, потом поднял голову к потолку и, словно обращаясь к кому-то конкретному на небесах, тихо изрек: «Их класс, Ефим Романович. Очень высокий… Выше моего…», И ушел.

Они вернулись к столу. Оставалось только догадываться, кого он имел в виду. Бледный Фима на нервной почве поедал одну конфету за другой, лихорадочно выискивая не столь пугающую версию. Но ничего, кроме антисемитской выходки или провокации какого-то безвестного технаря — юдофоба из спецслужб в голову не приходило.

Юлька нашли версию помягче.

— Допустим, сверходаренный мальчишка-хакер, на досуге еще и любитель кроссвордов, оттачивая мастерство, решил надо тобой подшутить.

— Господи, — воскликнул Фима, — да мне-то что с того. Даже если так, кто поверит? И кто будет разбираться. Он украл, у него украли… Недоказуемо. Подпись моя, кроссворд мой. Я же не пойду парить кому-то мозги твоей гипотезой. Прости, но она высосана из пальца!

— Но ты вслушайся, как звучит правда! Ты вслушайся! — уже занервничала сама Юлька. — «Я этого не писал, враги или антисемиты проникли в компьютер, исправили, а я по оплошности не перечитал перед тем, как отправлять». Жалкий лепет, исповедь нашкодившего и насмерть перепуганного школяра.

— Да, Юля, — неожиданно тихо и почти бесстрастно вымолвил Ефим Романович, — я перепуган. Я боюсь. Попал как кур во щи. Мало того, что рушится наша спокойная жизнь, которую я выстраивал и охранял все эти годы, ради которой отказался от всяческих карьерных поползновений. Все еще серьезней. Я отлично понимаю, что сейчас происходит на моей ненаглядной родине. Не могу не понимать по определению. Слишком основательно знаю историю и слишком много читал в своей жизни. Вот увидишь, потерей профессии и этого заработка не отделаюсь. Со мной будут разбираться круче, куда круче.

Глава 3 Какая-то мистика

В понедельник 22-го в десять утра позвонила секретарь Малинина, главного редактора «Мысли», и воркующим голоском попросила от имени Сергея Сергеевича срочно приехать.

Это был ожидаемый звонок. План Фогеля предполагал два основных направления усилий. Первое — понять, как могли проморгать в редакции. Второе: подать сигнал людям всесильного Мудрика (и через них опосредованно ему самому, если повезет), что произошла чудовищная накладка, провокация, а он, Ефим Романович Фогель, абсолютно лояльный, тихий, законопослушный человек, пал жертвой коварных негодяев.

План сформировался. Оставалась мелочь: реализовать. Она-то и ужасала. Но инстинкт самосохранения подстегивал, и кое-какие мыслишки появились.

Малинина Фима видел пару раз на каких-то праздничных вечерах редакции, куда получал приглашения как постоянный автор, но приходил редко. Разумеется, не общались: Фима, как всегда, следовал своему принципу — не лезть на глаза сильным мира сего, жить в сторонке. Так в сторонке, в компании двух-трех рядовых сотрудников издания, он и попивал свою водочку, закусывая чем спонсор послал.

Через час Фима вошел в приемную и немедленно был призван в кабинет. Малинин, человек с узким сухим лицом, чем-то смахивающий на Суслова, идеолога-инквизитора коммунистических времен, не вставая и не отрывая взгляда от какой-то рукописи, жестом указал на кресло. Потом так же вслепую дважды ткнул в спикерфон и дважды буркнул «зайди», получив в ответ лишь одно «иду».

Король кроссвордов открыл было рот, чтобы начать монолог, но осекся — то ли от нерешительности, то ли по здравому суждению: надо дождаться вызванных.

«Виновник торжества» догадался, кого дернул Главный. Наверняка Буренина — он возглавлял отдел информации, развлекуха последней полосы тоже относилась к рубрикам отдела.

Его Фима хорошо знал, они явно симпатизировали друг другу. Но Буренин не откликнулся. Второй — Арсик — ответственный секретарь редакции. С ним общался на отвлеченные темы, опять-таки держа почтительную дистанцию — все-таки редакционная номенклатура.

Арсик шел. Малинин продолжал молча изучать некий текст. Вдруг поднял взгляд, от которого на Фогеля повеяло ледяными ветрами российской истории, и тихо, но очень внятно прошипел: «С-сука…»

Фима был не готов. Он выстроил другую последовательность. Он намеревался тотчас начать говорить, объяснять, огорошивать собеседника мощным накалом фактов, доводов, эмоций. Мысленно репетировал роль взбешенной жертвы, каковой, в сущности, и являлся.

Он упустил момент и поплатился: унижен, сражен наповал, даже не успев вылезти из окопа.

Однако наш герой по целому ряду признаков оставался все-таки евреем. В людях этой маленькой, но заметной части народонаселения весьма распространена бешеная вспыльчивость особого вида. Она часто проявляется откуда ни возьмись у тихих, смиренных, глубоко интеллигентных особей в минуты, когда никто ничего подобного не ждет, а, напротив, готов дожать, добить, дотоптать полумертвого от страха иудея. Эта вспыльчивость есть, может быть, некая форма протеста скорее не против слов и действий обидчика, а против собственной же вековечной покорности судьбе, издревле унаследованного страха и испокон веков побеждавшего благоразумия.