Клер просит одеколона. Смочив платок, вытираю ее вспотевший лоб. Я растерян, беспомощен, ее необъяснимая бледность сводит меня с ума, я боюсь, что она сейчас умрет.
— Мне лучше… Не так больно…
— Выпей чего-нибудь теплого… глоток рому…
Она не отвечает, лежит неподвижно, лицо ее все также бледно.
— Матильда! Возьмите машину, поезжайте с Кловисом за доктором Лоттом.
— Доктор Делозьер уже выехал… Он скоро будет здесь.
Клер поднимает глаза, словно пробуждаясь ото сна. Взгляд ее спокоен, в нем нет прежнего страдания, она не понимает причины переполоха.
Ставлю пузырек с эфиром на стул и дрожащей рукой легонько обтираю пот с ее безжизненного лица. Я смотрю на нее с немым вопросом, точно бы она, возвратившись к жизни, могла объяснить мне, что произошло.
— Что ты чувствуешь? Тебе, правда, лучше?
— Да… Не знаю… Теперь уже не больно.
Бескровными пальцами она дотрагивается до моей руки, замолкает: она смотрит на меня ясными и в то же время отстраненными глазами, она сейчас дальше от меня, чем в минуту обморока.
Матильда, так ловко умеющая ухаживать за больными, безмолвно замерла у стола. Я по-прежнему вопросительно вглядываюсь в лицо Клер: может, она меня о чем-то просит или что-то хочет рассказать. Она снова закрывает глаза.
— Матильда! Поезжайте за Лоттом!
Слышу поспешные шаги Матильды на лестнице, а вслед за тем хриплое дыхание Делозьера. Войдя в комнату, он отдает Матильде пальто, снимает очки, достает из кармана другие, засучивает рукава, подходит к Клер, щупает пульс, осматривает живот, просит не двигаться. Поверх очков он бросает на меня взгляд, пригвождающий меня к месту, и тут же, поглаживая бородку, произносит ровным голосом:
— Все пройдет… Но здесь я вас лечить не смогу… Вас отвезут в клинику… Там вам будет лучше…
Я понимаю, что он говорит это для нее, но его слова успокаивают и меня; я помогаю ему вытащить из-под нее подушки и положить ее ровнее.
Делозьер что-то тихо говорит Матильде, достает из сумки ампулу; Клер не чувствует укола и взглядом просит меня протереть ей лицо. Я держу ее ледяную руку, она спрашивает, когда приедет скорая, просит дать ей с собой зеркало; впрочем, похоже, ей все безразлично.
— Ты поедешь со мной?
— Разумеется, если мне позволят. Если нет, поеду на своей машине. В любом случае я буду с тобой.
Она молча следит за мной глазами, понять, о чем она думает и думает ли вообще, я не могу.
Делозьер взял с кресла шляпу; в коридоре, как сквозь сон, слышу его объяснения: «Внутреннее кровоизлияние… Очень редкий случай… Будьте мужественны. Чрезвычайно редкий случай», — повторяет он, будто желая меня ободрить.
Тихо-тихо подкатывает к дому автомобиль, хлопает дверца, слышатся беспечные голоса, двое мужчин поднимаются по лестнице. Я здесь лишний, они справятся лучше меня.
Они унесли Клер. Больше живой я ее не видел.
Я пишу эти последние строки для тех, кто хотел меня утешить. Я плохо принял друзей и, возможно, огорчил их. Я еще не сознавал, что потерял Клер. Я даже не ощущал боли, связи мои с реальностью нарушились, подкосились самые основы бытия; я отрешился от жизни. Меня, как и Клер, не было на земле.
Но я знаю, что в Шармоне жила реальная женщина. Я любил ее любовью, которой нет и не может быть конца. Эта любовь оживет в других. Вернется и Клер. Вернется не для меня, но это не страшно. Земля дала мне так много, что я не могу ей не верить.
Я хочу исцелиться. Я еще стану человеком. Я начну постепенно, с простейших жестов, машинальных движений, инстинктивной жизни; привычки спасали меня в худшие минуты.
В молодости я читал Веды. Теперь я полностью готов им внимать. Но тому, чему учат они, еще лучше научит меня смерть. Вот, что мне нужно. А пока я останусь в человеческих пределах. Я приложу все силы к тому, чтобы исполнить свою земную миссию, насколько мне позволят инстинкт, способности и привычки, и не из абстрактных побуждений, а потому что в этом моя единственная поддержка. Деятельность моя, какой бы ничтожной она ни казалась с точки зрения предстоящей вечности, умиротворяет меня, словно я занимаюсь чем-то полезным и хорошим; почему так происходит, я не могу объяснить.
Я плантатор. Мне нравится это занятие, и я понимаю в нем толк. К счастью, я еще и разорившийся плантатор, проявивший на старости лет беспечность и самонадеянность. Я бы не поехал сейчас на Борнео зарабатывать деньги, но я рад вернуться туда слугой, работать вместе с себе подобными, иметь хозяина.
Впрочем, у меня нет иллюзий относительно благородства служения, а ухаживать я буду за деревьями, которые лучше было бы сжечь. Независимо от того, полезна моя работа или нет, я буду выполнять ее добросовестно и получать удовлетворение. Здесь начинается тайна.
Я бы писал книги, если бы чувствовал к тому призвание. Я, без сомнения, владею пером, но у меня нет ни малейшей охоты писать для людей, с которыми я не собираюсь водить дружбу. А кроме того, эту книгу подарила мне Клер. Сама жизнь продиктовала все от слова до слова. Я могу отдать остаток сил земле, но мысли мои уже не возвратятся к жизни; они витают где-то далеко-далеко, в мире неопределенности. Мне нечего больше сказать людям.
