Клер - [40]

— Катастрофы, грабители — все это случается крайне редко… Конечно, бывают несчастные случаи, но чаще всего безобидные…

— Я не в состоянии была рассуждать… На меня что-то нашло, мной овладела паника… Наверное, недобрые мысли рождаются только от счастливой жизни…

— Я тебя не узнаю. Откуда такая впечатлительность? Помнится, раньше я уезжал каждый день… И возвращался. Ты была спокойна. Тебе не мерещились катастрофы…

— Мы тогда жили врозь. Это совсем другое.

— В чем же разница?

— Не знаю… Но все было иначе…

Некоторое время я молчу — пусть уляжется ее волнение остынет воспаленный мозг, — а затем снова рассказываю, как я побывал у Адели. Я надеюсь отвлечь ее повествованием о людских горестях, но чувствую, как сам отвлекаюсь от темы; мысль моя мечется между мной и Клер, оттолкнувшись от нее, возвращается ко мне; дабы выбраться из нежного плена, ухожу в сад.

* * *

Случайное замечание Клер надоумило меня перечитать написанное за последние месяцы.

Когда человек сторонится готовых решений, проторенного пути, следует голосу чувств, а не образцам, у него неспокойно на сердце. При всей своей дерзости он необычайно робок и всегда готов признать свою неправоту. Он, как никто, нуждается в одобрении, при этом самая ничтожная похвала может легко вскружить ему голову. Один на один со странным своим опусом я испытываю крайнюю неуверенность и склонен больше верить первому встречному, нежели себе самому. Мне нужна аудитория. Художественная литература широкой публики не собирает, даже если принять в расчет будущие поколения, и если бы написанное мною понравилось Клер, я был бы вполне удовлетворен.

Собрав исписанные листки, я зову Клер. Сначала я предлагаю ей устроиться для чтения в саду, но быстро спохватываюсь: свежий воздух рассеивает мысли. Веду Клер в кабинет для коммерческой переписки, старательно прикрывая за нами все двери, но стоит мне сесть, как слышу над головой шаги Матильды. Нет, уж лучше вернуться в комнату над гаражом и поставить там для Клер садовое кресло. Раскладываю рукопись на столе, чуть отодвигаю стул и разворачиваюсь лицом к Клер. Спрашиваю, удобно ли ей и не желает ли она подложить под спину шаль, которой я зимой укрываю ноги. Когда, наконец, вижу, что она замерла и исполнилась внимания, бросаю на нее последний взгляд и принимаюсь за чтение.

Звук собственного голоса заставляет меня вздрогнуть. В голосе выражаются сокровенные чувства, он — помеха стилю, говорящему на языке слов. Я вынужден прерваться.

— Понимаешь, то, что я читаю — это роман. Я хочу, чтобы ты меня слушала как человек посторонний. Забудь, что автор этих сорок — я, что действующие лица, события и даже мысли тебе знакомы. Только вымысел представляет ценность. Правда не может вызвать ничего, кроме любопытства. В этой книге рассказчик будто бы воспроизводит собственные воспоминания. Читатель, разумеется, воспримет их как вымышленные. Взаимная мистификация между читателем и авторов разрушится, если ты не отстранишься от реальности.

— Я слушаю.

— Я начну с начала, а то я прочитал первые строки с излишним пафосом. Сперва я хотел написать поэму, воспеть недолговечную красоту… От нее осталась только первая строфа…

Искоса поглядев на Клер, я возобновляю чтение.

Со сцены всегда до мельчайших нюансов ощущается настроение публики, ее сопротивление или одобрение.

Толпа не умеет хранить секретов. Бывает, что и отдельного слушателя видно насквозь. Я не прочел и десяти страниц, как почувствовал, что задыхаюсь от волнения, словно бы выступал перед многочисленным собранием. Чуть-чуть меняю позу, перевожу дыхание и продолжаю читать, продираясь сквозь обрушившийся на меня ураган мыслей, натыкаясь на невидимые преграды, захлебываясь в душевных водоворотах, и вдруг оказываюсь в пустоте, где голос мой теряется, не находя ответа.

Я опираюсь локтем о стол, сажусь вполоборота к окну, словно отгораживаясь от не в меру шумной и назойливой толпы, и в течение часа читаю без передышки, как бы для себя одного. Затем останавливаюсь, вконец обессиленный.

— Тебе не нравится? — спрашиваю я Клер.

Застигнутая врасплох моим взглядом, Клер живо отвечает:

— Наоборот, это очень красиво.

— Нет, не нравится. Я это чувствую. Говори откровенно.

— Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала? — произносит она натянуто. — Уверяю тебя, написано очень красиво.

— Скажи мне все, что ты думаешь.

Она смотрит на меня с сомнением, но затем, преодолев робость, начинает объяснять скороговоркой:

— Понимаешь, я не могу об этом судить… Тут нужен беспристрастный читатель… Анри де Франлье… Адель… Они скажут тебе свое мнение. А я даже не могу тебя внимательно слушать, сосредоточиться не могу. Я слишком хорошо ощущаю реальность описанного, узнаю нашу жизнь…

— Для меня написанное уже не существует реально.

— Для тебя, возможно… Мне же ты напомнил годы, о которых я забыла… страшные годы… Ты разбередил воспоминания…

— То есть как страшные? Первые годы нашей любви казались мне такими прекрасными! — Я подвигаю стул к Клер, беру ее за руку. — Почему страшные?

Она забивается в угол кресла, пряча покрасневшее лицо, грудь ее стеснена еле сдерживаемыми рыданиями.