Клаудиа, или Дети Испании - [246]

После этого граф де Мурсиа подошел к маршалу Ланну.

— Спасибо вам, герцог. Как представителю власти государства, с которым Испания находится в состоянии войны, не могу открыто подать вам руку, но всегда буду вспоминать о вас с уважением.

Ланн лишь молча кивнул в ответ.

Затем де Мурсиа подошел к Аланхэ.

— Извините, граф, что сейчас не могу ничего для вас сделать. Но я доложу о ситуации моему повелителю.

Аланхэ посмотрел на дона Стефана своим знаменитым, отрешенным и прозрачным взглядом серых глаз и спокойно сказал:

— Не стоит беспокоиться. Лучше доложите своему повелителю, кем бы он ни был, о том, что Педро Сьерпесу мною присвоено звание капитана, и в том за отсутствием каких-либо бумаг, порукой мое слово дворянина. — Дон Гарсия почти с нежностью посмотрел в сторону Педро, которого даже безоружного и в плену все еще усиленно охраняли. — Скажите даже больше: своей доблестью он заслужил не только это звание, но и дворянский титул. А главное — он вел себя как дворянин, вы, граф, меня понимаете, — с этими словами Аланхэ снова глянул в сторону Педро, и глаза их встретились. Конногренадеры мгновенно напряглись, но граф де Мурсиа небрежно отвел их сабли рукой.

— Разве вы не слышали приказа его сиятельства? Этого человека я тоже забираю с собой.

Потом дон Стефан обернулся и долгим взглядом посмотрел на прекрасное, но безжизненное лицо человека, которому Сарагоса была обязана и славой, и сохраненными жизнями. И в этом взгляде дон Гарсия прочитал уважение и благодарность.

— Я непременно, непременно доложу об этом моему повелителю, граф, можете быть спокойны.

Через несколько минут карета исчезла, словно ее никогда и не было на этом пустынном берегу. А дон Гарсия, проводив ее каким-то стеклянным взглядом, сам подошел к Ланну и отдал шпагу.

Граф де Мурсиа, ехавший уже не в карете, а верхом, всю дорогу до Памплоны пребывал в самом радужном настроении.

* * *

Едва ли не до середины марта прибывших в замок д’Альбре бывших защитников Сарагосы не беспокоили и ни о чем не расспрашивали. Граф де Милано лично занимался отцом и сыном, а Клаудиа поступила в полное распоряжение герцогини д’Эстре. Педро же все это время не общался в замке и вовсе ни с кем, кроме учителя Су и Эрманиты. В первый же вечер, когда весь замок зажегся факелами и свечами, и слуги поспешно разносили прибывших по заранее приготовленным покоям, Педро отправился прямо в конюшни. За три дня дороги он вполне отдохнул для того, чтобы не прибегать сразу к помощи де Милано да и показываться на глаза дону Гаспаро ему не хотелось. В конюшне стоял теплый мирный запах, от которого у Педро даже на мгновение закружилась голова. Он прислонился плечом к одному из денников, и тут же всем существом почувствовал единственный, ни с чем не сравнимый, тонкий аромат своей лошади.

— Эрманита, Эрманитилья… — тихонько позвал он, приложив губы к промежутку меж досками и замер в тоске: а вдруг она не простила ему того удара пустыми ножнами на опушке Маканаса? Удара, после которого один Бог ведает, что пришлось ей перенести в путешествии по занятой врагом стране с озверевшими жителями. Время остановилось для Педро, но вот его ухо, наконец, различило, как втянули воздух бархатные ноздри, и как в ответ на его слова раздался едва слышный, жалобный свист. — Маленькая моя, простила! — И Педро, обламывая ногти, бросился развязывать тугую петлю веревки, запиравшей денник, и, обняв дрожащую крупной дрожью шею, спутал свои кудри с гривой. — Ты спасла меня, ты спасла нас всех… — шептал он, и Эрманита благодарно и доверчиво тихо пофыркивала в ответ. Потом Педро, словно не веря герцогским конюхам, огладил и осмотрел всю лошадь, ища следы ран; он опускался на колени, осматривал копыта, бабки, заглядывал в рот, в уши, но лошадь оказалась в прекрасном состоянии, и Педро немного успокоился. Он снова крепко прижался к ней, однако Эрманита внезапно дернулась. Лицо Педро потемнело. Он расстегнул изодранный мундир и достал висевшую на шнурке гнутую серебряную печатку, которая, видимо, надавила лошади на какое-то чувствительное место. — Это? — показал он кольцо Эрманите, словно та могла узнать его. — Он больше никогда не придет сюда. Как странно: были вы у меня двое, и оба спасли меня, ты верностью, а он… отступничеством. — И, печально глядя на тускло светящееся серебро, Педро в который уже раз вспомнил, как в ожесточенной схватке за монастырь Сан Франсиско, французский егерь успел выстрелить одновременно с ним буквально с нескольких шагов, и грудь Педро содрогнулась от страшного толчка. Падая, он думал, что убит, и потому был несказанно удивлен, когда вдруг открыл глаза и увидел плывущие над собой полосы порохового дыма. Рука невольно скользнула по груди — пальцы остались сухими и только нащупали какой-то предмет. Господи, это же кольцо Хуана! Вскоре после боя за дель Пилар Педро, чтобы не потерять печатку, стал носить ее на шнурке под мундиром — и вот теперь она вся сплющилась, но спасла ему жизнь. Эх, Хуан, Хуан… И Педро присел в углу денника, всей душой желая остаться тут навсегда.

Могучее здоровье и природное жизнелюбие быстро делали свое дело, и скоро Педро вновь почувствовал себя полным сил и энергии. Но чем лучше он себя чувствовал, тем сильнее с каждым днем мучил его вопрос, почему дон Гаспаро не удостаивает его даже мимолетного приветствия? Неужели это кара за побег? Но ведь он сполна искупил вину своим мужеством… А что, если он теперь никогда больше не позовет к себе своего верного Педро и ни о чем больше не попросит его? Как жить дальше? Да и зачем? Дон Рамирес обрел детей. Клаудиа теперь замужем, пусть даже генерал-капитан теперь наверняка в плену, вряд ли Ланн приказал расстрелять его. К тому же у Клаудии есть еще и брат, и отец. Кому теперь нужен неизвестный солдат Педро? И мысль о Эмпесинадо все чаще стала приходить в голову молодого человека, и образ Хуана и его вольной жизни все ярче разгорался в его воображении, лишь изредка сменяясь дерзкими планами по спасению из плена графа де Аланхэ.