Клаудиа, или Дети Испании - [236]

Клаудиа давно перестала вздрагивать и шарахаться от ядер, не говоря уже о свистящих пулях, ибо все ее сознание, вся сила любви и воли сосредоточились теперь лишь на том, чтобы остались в живых ее возлюбленный, отец, брат и Педро. Она долго не замечала голода у себя, и только с недоумением в ставших какими-то прозрачными глазах юноши видела, как все дольше отдыхает Игнасио после каждой своей вылазки. Если сначала он мог поспать пять-шесть часов и снова рвался в предместья, то теперь все чаще забывался тяжелым, не дающим отдохновения сном и потом долго приходил в себя, медленно ел паек, присланный Аланхэ, и бессмысленно глядел куда-то в пустоту ввалившимися глазами. И вдруг однажды утром Клаудиа с ужасом увидела в его глазах ту бездонную пропасть, которую уже видела однажды в своей жизни — в расширенных от боли глазах умиравшей матери.

— Ты никуда не пойдешь, — твердо сказала девушка и встала в дверях. Игнасио равнодушно отвернулся, словно ему было уже все равно. Клаудиа почти обрадовалась: хотя бы сегодня он останется дома, и хотя бы часть ее сердца будет спокойна. Но спустя несколько минут, в которые Игнасио продолжал сидеть все в той же равнодушной позе, где-то в стороне церкви Сан Пабло раздалось пронзительное воронье карканье. «Значит, оттуда опять не успели убрать мертвецов, и эти твари снова слетелись на свое омерзительное пиршество», — с отвращением подумала девушка, но Игнасио порывисто вскочил.

— Пусти, я ухожу.

И в его словах было столько суровой, уже не детской, а мужской решительности, что Клаудиа поспешно посторонилась, успев только прошептать:

— Господи, да ведь Педро говорит, что в тебе едва остался кинтал[172]…

— Тем легче пробираться через развалины, — не оборачиваясь, бросил Игнасио и скрылся в мути январских сумерек.

* * *

Всю ночь Игнасио провел вместе с Мусго, лежа то в кустах, то в снежных заносах и все еще пытаясь услышать последние планы французов. Они согревали друг друга и грызли высушенные ягоды, но исхудавшие тела не давали тепла, а мертвые ягоды — насыщения. С каждым часом Игнасио слабел все больше.

— Ты должен прекратить эти вылазки, — твердо заявила Мусго под утро.

— Тогда я не смогу видеться с тобой.

— Значит, не сможешь, — спокойно ответила она. — И ты сейчас же поднимешься и пойдешь на набережную, домой. До рассвета будет тихо, ты не услышишь ни одной пули до самого Сан Хуана.

— И ты… можешь так просто говорить об этом? Ты не любишь меня! — вырвалось у Игнасио, и, бессильный остановить девушку, он упал лицом в снег, таявший от горячих слез.

— Духи не любят, духи — владеют, — и, рассыпав вокруг себя пригоршню алых ягод, девушка исчезла.

* * *

Когда Клаудиа на следующее утро вернулась из госпиталя, то увидела брата, лежащим на постели навзничь. Лицо его было бесстрастным, как у мертвого. Рядом, согнув все еще широкую спину, сидел дон Рамирес.

— Он вернулся на рассвете, отказался даже от хлеба и лежит вот так уже почти целый час.

— Что с тобой, Игнасильо? У тебя что-нибудь болит? Смотри, я принесла тебе целую кукурузную лепешку. — Мальчик даже не повернул головы, но две большие слезы медленно сползли у него по щекам. Клаудиа по опыту в госпитале уже знала, что это наполовину победа. Тех, кто не терял способности плакать или обретал ее снова, можно было иногда отобрать у смерти. — Ну, вот, и хорошо, вот и молодец, — быстро заговорила она, — а сейчас я дам тебе горячей воды с вином…

Но Игнасио отвернулся и вдруг попросил:

— Лучше спой мне ту песню, что всегда пела мама…

Клаудиа даже растерялась. Мама… Но их мать никогда ничего не пела, а Пепа — откуда ей знать, что пела своему богоданному подменышу эстремадурская крестьянка, графиня Кастильофель?

— Что же ты? — слабо прошептал Игнасио. — Ну, эту, про крокодила… Ты разве не помнишь? — Мысли его, вероятно, уже путались. — Ну, вот… — И он еле слышно запел:

Раз крокодил уходил на войну,

Вот он с детьми попрощался,

И бедняга,

свой хвост

поволок по пыли…[173]

И вдруг без всякого перехода сказал:

— А сегодня убили Кампанулью. Я лежал у Новой башни и видел, как она возила раненых. Она уже еле шла, бедная. А потом раз — и ничего не осталось, ничего. Я хотел взять хотя бы уздечку. Но ничего. Я не хочу жить, Клаудита. Ведь она… тоже погибнет, как погибла Кампанулья…

— Кто она? — в ужасе слушая полубред брата, спросила Клаудиа.

— Нет, нет, я ошибся, она не погибнет, она же не человек, она — дух…

Дон Рамирес, не в силах слушать безумные речи сына, вышел.

И страшная мысль пронзила Клаудиу: ведь если бы ничего не раскрылось, Игнасио сейчас нежился бы где-нибудь на Адриатическом море, не зная ни забот, ни лишений… Какая несправедливость судьбы!..

* * *

Все ближе и ближе подтаскивали французы свою осадную артиллерию. Никакие вылазки, никакие контратаки и никакой огонь из последних уцелевших в городе пушек уже не мог помешать им. Все меньше оставалось в Сарагосе мест, где можно было укрыться от неприятельских ядер. Все больше гибло защитников. И все сильнее распространялась странная эпидемия, от которой умирали уже тысячи. Голод, бессонные ночи, горы разлагающихся трупов повсюду, ибо хоронить погибших и умерших ни у кого уже не было ни времени, ни сил, а также постоянное нервное напряжение делали свое черное дело, выступая на стороне осаждавших.