Клаудиа, или Дети Испании - [232]

— …Гризальва, согласны ли вы взять в мужья Гарсию Хоакина де Алькантара Доминго графа де Аланхэ, шестнадцатого маркиза Харандилья? — как сквозь вату, услышала она уставший голос Басильо.

— О, да!

И две руки с бледными тонкими пальцами переплелись. Басильо поднес на золотом подносе кольца. Но вместо теплого золотого сияния на Клаудиу, словно крошечные пушечные жерла, глянули два темных, с едва заметным желтоватым отблеском чугунных глаза. Она испуганно подняла взгляд на дона Гарсию.

— Эти кольца я попросил отлить из обломков той пушки, которой ты остановила врага, — громко ответил граф, и вся церковь, затаив дыхание, увидела, как главнокомандующий гарнизона Сарагосы генерал-капитан Аланхэ надевает на руку своей невесте тяжелое черное кольцо, и как невеста с благоговением подносит его к губам.

И только тут она вспомнила, что во время всего ее величайшего торжества нигде даже не мелькнуло лица верного Педро.

* * *

Педро сидел на позициях, обнимая своего старого наставника и верного товарища Локвакса. Он печально глядел куда-то вдаль, за французские линии, в бездонное и удивительно синее в этот час небо. Аланхэ, будучи от природы человеком наблюдательным и тонким, давно, еще с эпизода с запиской, догадался об истинных чувствах своего бывшего сержанта к странной любовнице Князя мира, и потому в день венчания назначил его дежурным офицером, в душе презирая себя за определенную слабость, но надеясь лишь на то, что таким образом облегчит положение самого Педро, да и Клаудии.

Педро со своей стороны тоже уже давно заметил, что между графом и Клаудией происходит нечто странное. Но он твердо решил не допускать никаких нелепых мыслей, благо возможностей отвлечься вокруг было предостаточно: французские атаки шли волнами, почти не давая передышек. Но сегодня все происшедшее между этими по-разному близкими ему людьми вдруг обрушилось на него во всей неотвратимости, и сердце Педро застыло в слепой безысходной тоске. Локваксу, любившему этого парня, как родного сына, и самому хотелось сейчас завыть в голос. Он помнил и ту ветреную ночь, когда небо послало в его хибарку полуодетую девочку — дочь его давнего боевого командира, и двух кроликов, которые веселили ее, и то, какими глазами смотрел на девочку пригретый его одиноким сердцем мальчишка. Не доведет это до добра — еще тогда говорил он, — но теперь старик изо всех сил старался казаться бодрым и отвлечь несчастного молодого человека от его горьких раздумий.

— Ах, Педро, Педро, дорогой мой Перикито, — вздыхал Локвакс. — Брось грустить. Ты посмотри на меня, мне теперь уже семьдесят, а я все не унываю. А ведь почти ровно пятьдесят лет прошло с тех пор, как в том проклятом сражении при Кунерсдорфе мне оторвало обе ноги. Ах, Педро… Ты представляешь, как мог бы я жить все эти годы, если бы не такая нелепая случайность. Ох, уж эти чертовы русские бомбардиры, как метко они стреляли, канальи, не то, что эти нынешние лягушатники. Запомни, Педро, русские пушки, это самое ужасное, что может быть в нашем мире. Никогда не лезь прямо на них…

— Плевать мне на пушки, — печально вздохнул Педро. — Есть в этом мире вещи и пострашнее пушек, старина.

— Брось, парень, — продолжал бодриться безногий. — Ты еще так молод, даже и тридцати нет. Красавец, отважен, как черт. Любая красотка мира не устоит перед таким бравым молодцом…

— Любая не устоит, ты прав. Но была одна голубка, которая не любой чета, и вот…

— Ах, Перикито, ты же знаешь — ты для меня, словно сын родной. Так не разрывай сердце старого несчастного калеки. Ведь у меня никогда никого не было, и нет, кроме вас с Рамиресом. А ведь я в двадцать лет каким был молодцом! Ох, каким молодцом, Перикито! Мне казалось, весь мир у моих ног. И если бы не это проклятое ядро, отнявшее у меня мои ноги, которые давно сгнили на чужой стороне… — тут старик ненадолго задумался, но потом вновь встрепенулся, вспомнив о сердечной боли сидящего рядом с ним парня. — И все-таки ты посмотри на меня, Перикито. Ведь даже и без ног я за эту жизнь, ох, как многим утер нос…

Но Педро не слушал болтовню Локвакса, слишком тяжелый камень лежал у него на сердце. Ему казалось, что теперь уже ничто и никогда в этой жизни не принесет ему счастья и подлинной незамутненной радости. Зачем теперь жить, если все вокруг обрели себя, и только он один остался в стороне, как и прежде никому не нужным сиротой. К счастью, здесь столько возможностей… умереть…

И он грустно запел когда-то давно сочиненную им песню, в которой хотел излить всю горечь своей одинокой неприкаянной души.

Есть на свете много глаз,

Но лишь пара вдруг встревожит,

Вдруг лишит покоя вас,

Будто тень на свет положит.

Тень — день,

Тень — ночь,

А свет?

Свет — прочь!

Но Локвакс, как старый солдат, ни за что не хотел сдаваться и любыми средствами пытался отвлечь своего любимца от мрачных мыслей. Поэтому он бодро подхватил песню, которую уже успел выучить, несколько раз услышав ее от Педро.

И без этой пары глаз

Вам уже не жить на свете,

Словно тень она для вас,

И терять ее не смейте.[169]

Однако Педро не подхватил припева и только нахмурился еще сильнее.