Клаудиа, или Дети Испании - [231]

— Пресвятая дева! — воскликнул он непослушными губами. — Благодарю тебя за твою милость! — И упал ниц в подтаявший снег.

Но вместо того, чтобы услышать пророчество или испытать благодать, Игнасио почувствовал, как его берут за плечи, и знакомый насмешливый голос произнесит:

— Неужели какая-то пара недель на той стороне Эбро выветрила в тебе память о Мусго?

— Каррамба! — пробормотал Игнасио и решительно развел руками струи волос. На него смотрели те самые ясные голубые глаза на правильном, но полном диковатой прелести лице. — Кто ты, в конце концов?! И зачем преследуешь меня?

— Но разве ты сам не мечтал о новой встрече со мной? — вопросом на вопрос, не улыбаясь, ответило таинственное существо.

— Ты — дьявол или французский шпион…

— Конечно, — улыбнулось существо и вынуло из волос связку ягод шиповника. — Именно шпион указал тебе столь удобное место, чтобы…

— Но что это за тайны, откуда ты меня знаешь и почему тебе ведомо все в этом городе?

— Слишком много вопросов, сеньор Бомберо[164]. Разве тебе недостаточно того, что я помогаю тебе и храню тебя? И пока я рядом, с тобой ничего не случится.

— Так ты ангел или бес, мужчина или женщина?

— Я — ведьма, — скорее догадался, чем услышал Игнасио, и жаркие руки обвили его шею, а юное тело так и прильнуло к нему. — Иди сюда… сюда… — Странное существо увлекало юношу куда-то в глубину кладбища, горьковатый свежий запах полыни кружил голову, губы искали губ, и…

Игнасио пришел в себя лишь много времени спустя. Он осторожно отвел с лица лежавшие на нем золотые волосы и открыл глаза. Над ним низко смыкались готические своды, и, вероятно, уже утренний свет падал сквозь разноцветное стекло витражей. Он скосил глаза: рядом с ним на козьих шкурах лежала девушка, скорее всего, ровесница, и что-то до боли родное сквозило в ее белом лице.

— Теперь ты совсем мой, — властно прошептала она. — И ты не Игнасио — ты Рекондито[165]. Но помни, никто не должен знать обо мне. Я и так переступила слишком через многое и открыла тебе слишком много. Но иначе… Мне пришлось бы все время бояться за твою жизнь, а теперь… Теперь с тобой ничего не случиться. Но вставай, граф Аланхэ уже ждет твоих известий.

Юноша склонился к твердо очерченным губам.

— Но как мне звать тебя?

— Как хочешь! — рассмеялась она. — Впрочем, мне нравится называться Мусго.

Пошатываясь, Игнасио вернулся в город. Сведения его действительно оказались важными.

* * *

Дон Гарсия появился в госпитале спустя несколько часов, и Клаудиа невольно ахнула, увидев на нем не зеленый, искромсанный и прожженный вдоль и поперек, егерский мундир, а белый камзол, плотно облегающие рейтузы и красный супервест[166] полковника королевских гвардейцев. Но, не дав ей произнести ни слова, Аланхэ церемонно опустился на одно колено и осторожно взял своими руками ее тонкие пальцы, изъеденные сулемой.

— Донья Клаудиа де Гризальва, покорнейше прошу вас стать моей женой.

Эти слова, произнесенные отчетливо и громко, услышал, казалось, весь госпиталь, и уже через минуту, не дав жениху и невесте даже обменяться словом, вокруг них забурлила толпа легкораненых, непонятно откуда взявшихся защитников, членов хунты и нищих. А вскоре девушка увидела и сияющие лица отца и брата.

Аланхэ и Клаудиа вышли на улицу. Холодное солнце лило свой безотрадный свет на изуродованные дома, на взрытую ядрами улицу, на их бледные лица, на которых уже явственно сиял свет другой жизни.

— Ubi te, Gai, ibi ego, Gaia,[167] — глядя в высокое небо, твердо произнесла девушка, и словно подтверждая ее слова, неподалеку загремела канонада.

— Domini, exandi vocem illam,[168] — эхом откликнулся дон Гарсия и, они, не говоря больше ни слова и не обращая внимания на рвущиеся повсюду бомбы, медленно, взявшись за руки, направились прямо к собору дель Пилар.

Около собора, как и в тот день, когда Клаудиа осталась у раненого дона Гарсии, стояли и ничком лежали люди, моля пресвятую деву даровать им спасение, и от множества молитв в холодном воздухе стоял тонкий пар. Он поднимался, окутывая собор, словно мягчайшим облаком, казалась, сама богоматерь заботливо опускает на собравшихся свой охранительный покров.

На ступенях их уже ждал падре Басильо, некогда тучный, насмешливый старик, а ныне существо с красными от бессонницы глазами.

— Как можно быстрее и проще, падре, — напомнил ему Аланхэ. — У меня не больше пары часов.

Клаудиа низко опустила голову. Всего два часа! Она никогда не мечтала о свадьбе с Годоем, но иногда еще в девических туманных мечтах ей грезилось что-то в золоте, серебре, кружевной пене, в торжественных хоралах, в магическом блеске свечей… А через два часа ее возлюбленный снова окажется на покрытых грязью и трупами руинах, и они могут навсегда остаться мужем и женой только перед лицом Господа Бога. И вот она — невеста — стоит в темной шерстяной накидке со следами крови, и на ногах у нее тяжелые грубые башмаки, а в это время враг продолжает подкапываться все ближе и ближе…

Они остановились у внутренней часовни, в которой находилась сама статуя девы, и Басильо тихо начал слова обряда. Клаудиа плохо разбирала их в гуле молящихся рядом и только неотрывно смотрела на статую в нише. Бриллианты на венце и одежде богоматери сверкали до рези в усталых глазах; из-под жестких прямых складок платья едва виднелись смуглые руки, и на левой лежала трогательная, как у грудного младенца, голова маленького Иисуса. Клаудиа снова подумала об Игнасио. Скосив глаза, она взглянула на его сияющее лицо и поняла, что никогда еще не видела его таким… юношей, внутренне уже готовым к настоящей любви. «Он понимает меня…» — сладко подумала Клаудиа, словно пытаясь излить в этих словах всю неистраченную нежность своей души — ведь даже маленьким граф Кастильофель был уже вполне самостоятельным и порой очень колючим мальчиком. А теперь он счастлив за нее…