Клаудиа, или Дети Испании - [225]

И в тот день, когда французы вдруг обрушили на позиции осажденных ядра своих пушек, Педро отчетливо понял, что имел в виду граф Аланхэ в новогоднюю ночь, когда, награждая особо отличившихся в вылазке бойцов алыми лентами, сказал:

— Лейтенант Сьерпес, я награждаю вас лишь этой жалкой ленточкой не потому, что вы недостойны большего, а потому, что до сих пор вся эта война слишком уж походила на детские забавы. У нас с вами очень серьезный противник, лейтенант, и настоящая война еще впереди.

Кромешный ад, который творился теперь на передовой, заставлял волосы сами собой шевелиться на голове. От ударов ядер прочные и надежные, казалось бы, стены укрытий разлетались по всей округе кирпичной крошкой, от ударов бомб разваливались ближайшие дома, земля взлетала фонтанами вверх, и казалось, что теперь нигде уже не удастся укрыться от смерти. Никакая ловкость, никакие отвага и удаль не могли спасти от случайного попадения ядра, или бомбы, или осколка картечи. Педро, со своими валлонскими гвардейцами, находившийся в личном резерве генерал-капитана, с ужасом, почти непереносимым для его жизнелюбивой пылкой души, наблюдал за этим кошмаром.

Тем, кто защищал редут дель Пилар, было проще, чем защитникам редута Сан Хосе. Хотя последний и представлял собой более внушительное сооружение, поскольку был устроен в большом здании монастыря, он, тем не менее, оказался более уязвимым. Во-первых, потому, что из-за своих внушительных размеров являлся более удобной мишенью для вражеской артиллерии, а во-вторых, потому, что многие его защитники гибли просто под обваливающимися стенами и кровлей монастыря. Через четыре часа непрекращающейся бомбардировки монастырь Сан Хосе уже превратился в груду развалин, а французы все не прекращали обстрел. Более того, к ночи обстрел позиций сарагосцев сделался еще более интенсивным, нанося все новые и новые разрушения и увеличивая число жертв среди защитников и простых горожан.

Но, несмотря ни на что, сарагосцы отчаянно сопротивлялись, не покидая позиций, стреляя из всех орудий по французским батареям и встречая плотным ружейным огнем то тут, то там пытающуюся прорваться в бреши французскую пехоту. Всех в городе охватила подлинная лихорадка боя; всю ночь никто не смыкал глаз. Женщины и монахи беспрерывно оттаскивали раненых, носили пищу и боеприпасы, а мужчины-горожане таскали мешки с землей, тут же заделывая пробоины. Трупы уже погибших защитников также складывали на брустверы, давая им еще один шанс закрыть собой любимый город.

Но постепенно скрывающихся от снарядов и пуль в развалинах редутов солдат от такого бесконечного кромешного ада все больше начинала охватывать настоящая паника; им казалось, что этот ад теперь уже никогда не кончится, голова гудела, ружья вываливались из рук, и люди начинали бросать позиции.

Офицеры, срывая голоса, кричали:

— Назад, канальи! К бреши, к бреши! Умрем, но не сдадимся! — И саблями плашмя били по спинам отступающих.

Однако к утру удерживать на позициях людей, уже не раз отражавших рвущихся в город французов штыковыми атаками, становилось все труднее и труднее. Защитники ежеминутно гибли под ядрами, осколками и пулями, а французы продолжали и продолжали неумолимый обстрел укреплений из всех орудий, и солдаты в синих шинелях все больше и больше начинали теснить солдат в зеленых мундирах. И вот, уже утром одиннадцатого января, почти через сутки непрекращающегося кошмара, нервы осажденных у редута дель Пилар сдали окончательно. Удержать бегущих с позиций людей оказалось невозможно никакими криками и угрозами. Сарагосцы бросились на мост, беспорядочно отступая, натыкаясь и сбивая с ног подкрепления, не обращая никакого внимания на надрывающихся офицеров, пытающихся любыми способами остановить это паническое бегство.

Французы сразу же поняли, что произошло. На какое-то мгновение наступило затишье, и начавший рассеиваться дым обнажил развалины редута, усыпанные мертвыми телами защитников и беспомощно стонущими ранеными. А в следующее мгновение французская пехота поднялась в полный рост и с яростными воплями устремилась к разрушенным и опустевшим укреплениям. Казалось, теперь уже ничто не сможет спасти город. Синяя лавина с примкнутыми штыками накатывала неумолимо как океанская волна. Колокол на городской башне отчаянно бил в набат, оповещая всех о нависшей над городом опасности.

* * *

Клаудиа не видела дона Гарсию уже едва ли не неделю, но сколько именно, сказать точнее не могла, ибо в осажденном городе дни и ночи давно слились в один долгий, темный кошмар грохота, пламени и криков. Девушка безостановочно делала свою непростую работу, как в один из дней прямо ей в уши ударил жуткий набат сразу с нескольких городских церквей. Он несся над полумертвым городом, как ураган, как колокольный зов самого ада, и Клаудиа знала, что это значит — французы прорвали оборону, французы вот-вот будут здесь!

Клаудиа выскочила на улицу. Колокол на Новой башне, казалось, обезумел окончательно. И в следующий же миг мимо нее со стороны развалин Санта Энграсии понеслась толпа обезумевших людей.

— Что?! Что случилось?! — бросалась Клаудиа то к одному, то к другому, но все лишь шарахались от нее, как от чумы, и убегали, осатаневшие, обезумевшие, с бледными перекошенными лицами мертвецов.