Клаудиа, или Дети Испании - [219]

Они шли долго, то спускаясь в лощины, то преодолевая многочисленные холмы. Игнасио, который прекрасно знал астрономию, мог бы легко соориентироваться по солнцу или даже теням, но его охватила полная апатия. Гапильос один раз даже остановился, бросив под спину мальчика свою куртку, обстоятельно перекусил огрызком колбасы и сухими фруктами и небрежно бросил горсть пленнику. Но Игнасио лишь устало отвернулся. Ближе к вечеру местность стала более оживленной, стали попадаться разбитые повозки, ямы от ядер и люди. С каждым куадро их становилось все больше, и Игнасио догадался, что они, наконец, добрались до места, куда он еще сегодня утром стремился с таким пылом. Но теперь появление его здесь оказывалось совершенно бессмысленным. Сражаться в партиде, оставив в городе сестру и Педро, он вовсе не хотел. Да и, скорее всего, сражаться ему вовсе не придется — что стоит его жизнь для грозного Эмпесинадо, если он запросто вешает даже ближайших своих товарищей? И мальчик закрыл глаза, решив не открывать их больше вообще, что бы ни происходило вокруг.

Гапильоса встречали со всевозможными шутками, и несчастного пленника даже несколько раз чем-то ткнули и шлепнули. Вдруг свет под опущенными веками Игнасио погас, и он понял, что они вошли в какое-то помещение.

— Сеньор Эмпесинадо… Я тут… вот… принес парнишку, сбежал из города, искал нас, — услышал он подобострастный голос Гапильоса.

— Хорошо, после разберемся, — ответил низкий голос из противоположного угла. — Видишь, я занят? Брось его… да вот хотя бы сюда. Ребята утром принесли…

Гапильос с явным вздохом облегчения уронил свою ношу, и мальчик спиной почувствовал, что лежит на каких-то твердых шарах. В нос резко ударил запах прелой земли и чего-то травянистого. Игнасио упрямо не открывал глаз, но зато стал жадно прислушиваться ко всем звукам. За тонкой, вероятно, полотняной стеной кипела бивачная жизнь: слышалось лязгание оружия, ржание лошадей, хохот, ругань, стоны. В самом же шатре царила тишина, в которой отчетливо раздавался скрип плохо очиненного пера по толстой бумаге. Так продолжалось почти полчаса, и Игнасио не выдержал. Где он в самом деле? Неужели жестокий предводитель партиды вместо того, чтобы совершать набеги, отдавать приказания и казнить, пишет и пишет, не отрываясь и даже не обращая внимания на пленного. Ведь любой пленный, как известно, может дать ценные показания! Игнасио даже обиделся и зло распахнул глаза.

Он действительно лежал в углу старой палатки на груде репы, а наискосок, спиной к нему сидел широкоплечий черноволосый человек и быстро водил пером по бумаге.

— Эй, Атьенса! — вдруг, не поднимая головы, крикнул он. Голос у него был хриплый, явно сорванный. — Приведи-ка ко мне этого обера!

«Наверное, сорвал голос в какой-нибудь атаке. Сейчас ему приведут пленного… настоящего… А я, значит, пустое место!» — с обидой подумал Игнасио, но из гордости даже не пошевелился.

Через несколько минут в палатку вошел рослый саперный обер-офицер с рукой на грязной тряпке и, повинуясь жесту, сел напротив Эмпесинадо.

— Так, значит, желаете послужить делу в партиде?

— Выбора у меня нет. Я профессиональный военный и, конечно, больше пользы принес бы в строю, чем, простите, среди вашего сброда.

Эмпесинадо хмыкнул и, неожиданно поднявшись, положил руки на плечи саперу.

— Что ж, на первый взгляд вы правы. Мы не знаем настоящих сражений. Или, скажем более точно: мы не стремимся к заранее предусмотренному и обдуманному сражению и не вступаем в бой на заранее выбранной позиции. Это действительно дело регулярной армии, которой я сам отдал многие годы. — Игнасио насторожился. Правильная речь вожака герильясов и несомненный мадридский выговор явно говорили о том, что он человек непростой. Но гораздо больше мальчика поразили какие-то знакомые интонации, какая-то особая жесткость и напористость голоса. «Повернись же, повернись!» — заклинал он, но Эмпесинадо нажал на плечи своего визави и навис над ним, продолжая вещать: — Партида — это неожиданность, и главное наше условие: одна сторона не должна знать о приближении другой. А главное достоинство герильяса, каким бы позорным это ни казалось профессионалу, — это не храбрость, нет, это — крепкие ноги! Мы можем побеждать только на бегу! Мы не отступаем — мы бежим, и в этом нет ничего постыдного! — Эмпесинадо резко взмахнул рукой. — Запомните это. Основа нашей стратегии — это умение мгновенно сосредоточивать силы и столь же мгновенно рассредоточивать их. Мы всегда сами по себе, мы собираемся вместе лишь для того, чтобы обрушиться на противника… — Голос его все крепчал, он пнул старый барабан, служивший сиденьем и вышел почти на середину палатки. Игнасио едва успел подавить вскрик удивления. — …а потом разбегаемся и исчезаем. И те, кто хотят нас уничтожить, лишь понапрасну расточают силы — бороться с пустыми облаками невозможно! Наше оружие не сабля, не ружье, не наваха, а местность, но мы и сами — местность, мы сами — наша земля…

Игнасио слушал эту умную пылкую речь, как завороженный, на какое-то время забыв даже о смерти отца. Уносимый вдаль этой нарисованной главой герильясов картиной, он даже представил, как за оружие, защищаясь от французов, берется сама земля. Реки, долины, горы, ущелья, как самые настоящие орудия, сеют смерть, они вздымаются, кружатся, заманивают, давят, калечат. Сердце Испании бьется все отчетливее…