Классы наций. Феминистская критика нациостроительства - [94]
Первые публичные заявления об угнетенности советских женщин прозвучали в период перестройки[524] сначала в СМИ и художественных произведениях, затем об этом начали говорить исследовательницы, делавшие попытки ввести гендерную проблематику в обществоведение, что можно рассматривать как свидетельство двух процессов. С одной стороны, эти дискуссии были выражением «антисоветского» чувства, инструментом делегитимации социалистического строя, который, как заявлялось, не реализовал свои обещания. В качестве доказательства гендерного неравенства обычно приводилось состояние некоторых роддомов, переполненность детских садов, использование женщин на тяжелых физических работах и т. д., т. е. под угнетением понимались проблемы социального обеспечения либо недоступность образа жизни западного среднего класса; угнетателем был социализм, а не мужчины. Примером такого подхода может служить документальный фильм «Оранжевые жилеты»[525], снятый группой белорусских кинематографисток (впоследствии Студия женского кино «Татьяна») по инициативе и при поддержке немецких кинематографисток и фондов. Название фильма отсылает к одежде дорожных рабочих и является метафорой использования женского труда «на укладке шпал», т. е. тяжелых работах, что рассматривалось как введенная социализмом практика[526]. По словам создательниц фильма, он был «про сорт женщин, выращенных советской властью»; его главный посыл состоял в «обличении» социализма. Авторы вспоминали: «Мы приезжаем в Берлин – а там по всему городу огромные плакаты с нашими “Оранжевыми жилетами”»[527]. После падения Берлинской стены и на фоне интереса к перестроечным реформам фильм стал лауреатом Берлинского фестиваля документального кино 1991 года.
C другой стороны, обращение к гендерным темам было началом важного процесса осмысления тех социальных различий и категорий субъектности, для которых в советской науке не существовало словаря описания. Первые сообщества по обсуждению женских проблем или группы «роста сознания» – например, московский LOTUS, ставший основой первого в регионе Московского центра гендерных исследований, группа, сформировавшаяся в Ленинграде вокруг журнала «Женское чтение», создавались образованными женщинами столичных городов, которые пытались сформулировать значимый для них, но не имеющий в позднем СССР названия «женский вопрос». Сотрудницы академических структур и образованная когорта в целом могли ощущать свою маргинальность как женщины, однако о существовании специального концепта и соответствующей интеллектуальной области могли знать те, кто обладали необходимым культурным и социальным капиталом: владели иностранными языками, имели доступ к западным текстам, выезжали за границу с родителями или в научные командировки, во время перестройки получили возможность налаживать контакты с западными интеллектуалами и феминистскими активистками. За пределы столиц гендерное знание обычно проникало из «центра». Например, создательница одной из первых белорусских женских организаций, рассказывая о том, как критически встречались ее выступления на заседаниях Белорусского народного фронта, в который она тогда входила, призналась, что только после поездки на конференцию в Москву, где говорилось о «гендерном неравенстве», она смогла концептуализировать отношение к ней в партии как проявление более общего феномена[528].
Как разъясняла создательница Московского ЦГИ Анастасия Посадская, заимствование термина «гендер» было сознательной стратегией:
«Следуя за дискуссиями среди феминисток, было решено ввести в русский язык слово “гендер”, чтобы избежать всякие ложные коннотации и создать ситуацию, когда людям будет интересно содержание незнакомого слова. Введение концепции “гендера”, с одной стороны, позволило расширить различия между биологической и социальной сторонами в конструировании фемининности и маскулинности… с другой стороны, оно явилось важным инструментом для того, чтобы избежать критики относительно “забвения мужчин”. Но, что было особенно важно, оно открыло возможность введения женских исследований в России в глобальные феминистские дебаты, позволяя преодолеть их историческую изоляцию, как и претензию (ненамеренную) быть «совершенно специфическими»[529].
Обе заявленные цели, интеллектуальная – введение нового концепта – и институциональная – присоединение к глобальным дискуссиям, организация исследований, – были связаны между собой. Термин «гендер», давая имя личному опыту отдельных женщин, означивал его как коллективный и позволял объединить его носительниц на основании осознания общности. Однако «…любой терминологический импорт ключевых понятий превращается в импорт эпистемологический, выполняющий не вспомогательную, техническую, обслуживающую, а скорее ведущую теоретическую функцию»[530], и трансфер знания предполагает освоение того концептуального поля, в рамках которого термин существует и имеет смысл. За новым концептом стояла особая социальная оптика и объяснительная парадигма, которая давала ответы на многие вопросы относительно устройства мира и своего места в нем. В то время эти экзистенциальные вопросы встали перед многими, так как мы оказались внутри огромного сдвига, обострившего социальную чувствительность и проходившего через «политику жизни», в которой сходятся «философские абстракции, этические вопросы и совершенно практические проблемы»
