Классы наций. Феминистская критика нациостроительства - [93]

в предлагаемые объяснения). Во-вторых, новый концепт не стал инструментом тех социальных изменений, которые многими связывались с распространением «гендерного знания». И, в-третьих, очевидно, что производство знания включено в отношения власти и контроля: его «позволили взять», причем тогда, когда оно перестало быть революционным. Иными словами, проблема академического концепта стала видеться как проблема политического действия во изменение того социального порядка, которые этот концепт должен описывать и к изменению которого не смог привести. Результатом размышлений над этими вопросами стал текст под названием «Итоги съезда или еще раз о классовом вопросе постсоветского феминизма»[518].

Данные заметки, написанные в развитие упомянутых текстов, представляют собой попытку критического осмысления «ловушки» другого исторического и социального контекста, в которую попадает заимствованная гендерная теория на постсоветском пространстве. В своих рассуждениях я использую свидетельства из нескольких стран, так как полагаю, что имеет смысл говорить об общем процессе (который имеет «национальные» особенности[519]). Анализ этого опыта может быть важным не только для нашего региона, но и в более широкой перспективе, так как постсоветская ситуация создает для гендерной теории ситуацию «остранения». Этот концепт, введенный (в литературоведение) русским формалистом В. Шкловским в 1910-х годах, означает превращение вещей из привычных в «странные» посредством извлечения их из привычного контекста узнавания, что позволяет посмотреть на них «впервые», заново предъявить нашему сознанию. Представляется, что постсоветский контекст создает для гендерной теории ситуацию остранения и позволяет увидеть «странное» в заимствованных аналитических категориях.

Материалы, на основании которых написан этот текст, получены в результате автоэтнографии и включенного наблюдения (участия в постсоветском феминистском и гендерном сообществе в течение двух десятилетий), девятнадцати полуструктурированных интервью с активистками и исследовательницами, а также рассмотрения печатных и электронных документов. Интересующие меня вопросы таковы: почему «несоветский» проект гендерного равенства оказался проблематичным в нашей части света? В чем именно состоит в таком случае постсоциалистическая «специфика»? Может ли так быть, что некоторые проблемы постсоветского феминизма являются частью более широкого, даже глобального феномена?

Мое предположение состоит в том, что постсоветская «гендерная революция» происходит в принципиально иных условиях, чем то было на Западе, откуда заимствован концепт гендера. Современное феминистское движение формировалось в русле социальных изменений, происходивших в западных обществах при переходе к постиндустриальной экономике. Его появление, связанное с попыткой выявить социальную сконструированность гендерного неравенства и пути его деконструкции, происходило в контексте общей демократизации западных обществ и уменьшения в тот период экономического неравенства, существенного сужения разрыва между бедными и богатыми[520]. В постсоветском случае демократизация, т. е. признание различий и идентичностей, начала осуществляться в условиях складывания экономического неравенства – новых форм исключения. При формировании классового неравенства феминистский активизм, фокусирующийся на признании различия, может работать на смещение внимания с проблемы перераспределения (ресурсов) на признание (различия), т. е. с капитализма на патриархат, и, таким образом, содействовать формированию социального неравенства. Вопрос состоит в том, в каких терминах может быть сформулирован постсоветский женский вопрос, т. е. как (и возможно ли) совместить достижение признания и более справедливого распределения.

Нижеследующий текст начинается с рассмотрения истории возникновения постсоветских гендерных исследований, являющихся одним из видов феминистского активизма и следующих тезису П. Бурдье, что структура академии воспроизводит посредством своей институциональной логики социальную иерархию и структуру власти[521], а затем обращается к дискуссии, развернувшейся вокруг II Всероссийского женского съезда: ее анализ позволяет выявить противостояние различных гендерных «фракций». Далее предпринимается попытка концептуализации.

Политика гендерного знания: от перераспределения к признанию

«Гендер» был у нас не всегда: появление этого понятия связано с социальными и политическими разломами конца 1980-х, в частности с интенсивной делегитимацией интерпретационных схем советского гуманитарного и социального знания. Постепенно оно стало рассматриваться, как полагает историк А. Браточкин (в отношении белорусской советской исторической науки), как часть «идеологического аппарата государства»[522], и новая ситуация требовала его модернизации и освобождения от партийно-государственного контроля. Открытие политических границ сопровождалось трансфером западного знания и последующей институционализацией новой научной парадигмы сначала в «независимых» (вновь создаваемых) университетах и исследовательских центрах, а уже затем ее проникновением в «официальную» академию, нередко в искаженном виде