Клады и кладоискатели - [28]

— Как я могу называть тебя «отец Онуфрий», когда ты мне брат, — смеялся Никифор, — не может брат быть отцом.

Мирон терпеливо объяснял, что брат он ему в миру, а отец — «во Христе». А вот сейчас вдруг сам назвался Мироном, Значит, случилось что-то серьёзное, из ряда вон выходящее.

Войдя в избу, Мирон скинул дождевик, перекрестился на икону в красном углу и обнялся с братом.

— Твои спят? — Спросил он шёпотом.

— Давно уже, — также шёпотом ответил Никифор, — а что случилось?

— Спрятать мне надо кое-что. Поможешь? — Мирон с надеждой смотрел на брата.

— Что спрятать? — растерялся Никифор, потом сообразил и удивлённо переспросил. — У тебя есть что прятать?

— Да не моё это… церковное всё: иконы, книги, подсвечники, кресты и всё остальное, что покрыто позолотой или серебряное. Эти же бусурмане не будут проверять, золото там или нет, — всё отметут.

— Погоди, какие бусурмане… давай по порядку.

Из соседней комнаты выглянула заспанная Лукерья:

— Ой, отец Онуфрий! Ты чевой-то среди ночи? Может самовар поставить?

— Здравствуй, Лукерья. Спасибо, не до самовара. По делу я.

— Спать ложись, — шикнул на жену Никифор, — нам с братом посекретничать надо.

Лукерья что-то проворчала и скрылась. Мирон покосился на дверь и начал рассказывать.

Оказывается, в последнее время новая власть начала активно бороться с религией. Выразилось это в почти открытом грабеже церквей. До Мирона доходили слухи, что кого-то из священников арестовали якобы за связь с белогвардейцами. Другого арестовали по какой-то другой причине. Потом ещё кого-то. При этом всё имущество церквей конфисковывалось.

Деталей никто не знал. Мирон думал, может, и в самом деле эти люди провинились перед новыми властями, мало ли как бывает. За собой он подобных грехов не чувствовал, так как ни с белыми, ни с красными, ни даже с зелёными не контактировал. Просто делал свою работу: богослужения, венчания, отпевания и так далее.

А сегодня утром он заметил среди прихожан человека в кожаной куртке с маузером на боку и в фуражке со звездой. Причём, головной убор он в церкви не снял и ни разу не перекрестился.

Помогавший Мирону во время богослужения дьякон, успел шепнуть ему, что этот человек в кожанке — сам начальник городской ЧК Михаил Гранитов.

— Когда я закончил читать утреннюю проповедь, — от волнения Мирон начал говорить в полный голос, но тут же осёкся и опять перешёл на шёпот, — прихожане стали подходить за благословением. Этот чекист тоже подошёл поближе и уставился на серебряный крест на моей груди. Потом молча развернулся и вышел. И тут до меня дошло. Сопоставил слухи про конфискации церковного имущества, аресты священников и этот визит странный. Понял я, Никифор, что дошла очередь и до меня. Новой власти наплевать, сотрудничал я с белыми или нет. Им нужны церковные ценности. А обвинить они любого смогут. Говорят, что судов сейчас вообще нет. Ни судей, ни прокуроров, ни адвокатов. Просто скажут, что человек виноват и всё. Могут тут же и расстрелять.

— Знаю я этого Гранитова, — Никифор выругался, покосился на икону и перекрестился, — он такой же Гранитов, как и я. Мойша, точнее — Моисей Кацнельсон, приказчиком был в лавке у своего дяди Абрама Кацнельсона. Потом, перед революцией в какой-то банде был, арестовали их тогда за грабёж. Должен был на каторгу уехать, да революция освободила. В тюрьме, видать, с политическими познакомился. Здесь объявился уже как Гранитов. Плохой человечишко, подлый. Даже когда приказчиком был, постоянно обсчитывал да обвешивал клиентов. Дядюшка его за это регулярно отчитывал. А в банде, вообще, душегубом стал. Теперь, вон, главный чекист в городе. А в этой самой «чеке» каждый день, говорят, кого-нибудь расстреливают. Лучше туда не попадать. В общем, как был Мойша душегубом, так и остался.

— Значит, я всё правильно сделал, — Мирон решительно махнул рукой, — собрал самое ценное, сложил в сундук и к тебе. Закопать надо бы куда поглубже, чтобы не нашли. Могут ведь дознаться, что ты мой брат.

— А сам то, что делать будешь? — Никифор начал одеваться.

— А что мне делать? Буду так же в церкви служить, может ещё и обойдётся. Может, я зря запаниковал? А если не зря… Дома у меня взять нечего, сам знаешь, даже посуда вся деревянная да глиняная. Одежда у нас с Настасьей тоже не шибко привлекательная. Детишек Бог не дал. Что с меня возьмёшь? Дьякону я наказал, чтобы утром уехал в деревню. С месяц пересидит, там видно будет.

— Что возьмёшь, говоришь? А жизнь? — Никифор осуждающе покачал головой, — они же душегубы. Им же человека убить, что муху прихлопнуть. Может вам с Настасьей куда уехать?

— Куда нам ехать? Из родни у меня только ты. У Настасьи вообще никого не осталось. По миру скитаться? Лучше уж на месте остаться. Будь, что будет. Ну, а лишат жизни — значит, так Богу угодно.

Никифор промолчал. Мирон был во всём прав.

— Ладно, — сказал он, вставая, — знаю я, куда спрятать. Пошли, показывай свой сундук.

Спрятать церковное имущество Никифор решил в пустующей конюшне. Пол в ней был земляной, правда, вытоптан лошадиными копытами до каменной крепости. Зато крыша над головой. Попробуй в такой ливень выкопать яму где-нибудь на огороде! И гроза не на шутку разыгралась. Гремело и сверкало так, как будто через хутор проходила линия фронта.