Клад - [162]

— В честь чего сабантуй, спрашивается? — Кали с удивлением разглядывал поздних гостей.

Сопровождающие молча, по знаку их повелителя удалились.

— Чтобы задобрить тебя перед заключительным заседанием! — нагловато заявил Ильяс Мурзаевич, когда остались наедине. — Давай вспомним, Кали, сколько воды утекло с тех пор, как мы гоняли чаи за одним столом?

Рассуждая так, Кудайбергенов схватил исписанный хозяином номера листок со стола и подложил его себе под зад, будто находился дома. Сытое лицо его выражало удовлетворение.

— А я вот вспомнил, — рассуждал он дальше. — Это было в гостинице «Москва», во времена совнархозов. Нас вызывали в Москву на пленум по большой химии… Видишь, сколько годков отошло! А учились в одном институте, живем, считай, рядом…

— Кто виноват? — спросил Кали Нариманович, держась за левую половину груди.

— В драке, когда расквашены носы, поодиночке виноватыми не бывают.

— За меня не отчитывайся, Ильяс.

— А чего нам оправдываться теперь? Перед кем? Жизнь подтверждает: оба хороши! — повторил шеф геологов с нажимом. — Подвели наши скверные характеры. Слишком много брали на себя. Ожесточились с годами от усталости. Да и в мир пришли не пай-мальчиками. Каждый стоит на своем. И это почему-то считается признаком независимости… Утратили способность отыскивать причину неудачи в самом себе. Любим приказывать. Требуем безоговорочного послушания, даже от близких. А власть портит людей — это исстари известно. Орден к ордену!.. От похвал голова идет кругом и все такое прочее… А если разобраться трезво — игрались порой в бирюльки. Выставлялись друг перед другом. Жизнь тем временем не стояла на месте. Шла своим путем, будто река течет… Все чаще обходилась без нас со всеми нашими регалиями и амбициями.

— Ильяс! Ты красиво говоришь о себе. Но не к ночи твоя исповедь, — прервал непрошеного гостя Жаксыбеков. — Зачем пожаловал?

— Не торопись, Кали! — Прежний сокурсник отыскал среди принесенных кульков и свертков небольшой чайник, прихваченный на этаже, наполнил горячим напитком чашки. — Я по делу… Не вымаливать у тебя прощения за грехи… По делу, которое, быть может, важнее наших достижений и ссор вместе взятых.

Говорил Ильяс Мурзаевич серьезным тоном, и Жаксыбеков, вглядываясь в одутловатое лицо гостя, подошел к столу, придвинул к себе наполненную чашку.

— Полагалось бы пригласить тебя домой — знаю: откажешься. И старуха моя сегодня в отъезде…

Жаксыбеков неспешно опустил в свою чашку сахар. Помешивал, приглядываясь к позднему собеседнику, не спешил со словом. Он понимал: Ильяс по пустяку не станет ломиться в дверь в такой поздний час. Редко в ком из своих знакомых испытывает нужду. Чаще идут к нему, высиживают по полдня в приемной! Можно подумать: чувствует все же опасность…

Кудайбергенов вел себя за столом все так же уверенно, как и при появлении здесь. Его улыбочка раздражала Кали Наримановича. Комиссия?.. Она, похоже, подстегнет, и весьма больно, обоих, слишком далеко ушедших в межведомственной тяжбе. Отношения между ними — были ли они когда-нибудь нормальными? — сошли на нет. На совещаниях стараются друг друга не замечать. Чаи за одним столом не гоняют, оказывается, уже тридцать лет и нужды в такой компании не испытывают. Жаксыбеков представить себе не мог, что кто-то из них может нарушить сложившиеся намертво отношения. Вот так ворваться в номер, считай, среди ночи.

Ильяс так долго готовился к беседе, зацепляя хозяина номера покамест по пустякам («Тебе горяченького добавить? Почему конфеты не берешь?»), отхлебывал из чашки, добавлял из чайника, что Кали Нариманович хотел было позвать к себе на помощь из соседнего номера Казтуганова. Вовремя вспомнил: вечером Казыбек уходил в дом тестя, где его ждали домочадцы. Но вот Кудайбергенов отодвинул от себя чашку, сказал, посмотрев на темное окно:

— Я знаю: ты меня ненавидишь… Не могу похвалиться своими чувствами к тебе и я.

— Затем и приехал, чтобы сообщить эту новость?

Кали Нариманович на всякий случай отправил под язык таблетку.

— Боишься меня, как смерти? — нехорошо хохотнул Кудайбергенов. — Ладно, не стану убивать. Да ведь говорить-то все равно придется. А новость не из лучших. Для меня она хуже, чем для тебя. Мне ведь первому ехать к тебе пришлось.

Он опять захохотал и долго смеялся, держась за край стола, а полагалось бы придерживать живот, который колыхался, будто кузнечный мех, свесившись между толстенных ляжек.

Смех его был, как все, что он делал, неискренним, резал слух.

— Ильяс, а ведь поздно, люди за стеной спят… Может, пора сказать, с чем приехал?

— Ну, ладно, ладно. Не лезь в бутылку. Давай сначала хоть немного о наших делах, коль свиделись… Сегодня или завтра сдадим Шокпарское месторождение. Предварительную экспертизу уже прошли, осталось утвердить открытие в ЦКЗ. Хочу преподнести сюрпризик всем вам. А прежде всего — нашим ревизорам. Гиганты, подобные Шокпару, случаются раз на веку… Почему бы не порадовать, даже среди ночи. Как бы обкому вместо выговора не пришлось готовить мне орден. А может, и повыше. Табаров, как знаешь, уже сдался, лапки сложил, не пора ли и тебе сменить гнев на милость?