Клад адмирала - [66]

Вот только о чем я хотела просить Вас: когда меня не будет, ласкайте Ирочку, как это делала я, и утром, и вечером, когда она будет ложиться спать. Быть может, она в этом отношении немного избалована, но мне невыносимо тяжело думать, что она лишена нежной ласки.

Думаю, что в Вашем сердце найдется любовь нежная и для нее. Вот и все, что я хотела сказать. Слова тусклые и бледные, но не к чему их подыскивать. Чувство слишком глубоко и интимно, передать его не умею. Поймите инстинктом и полюбите Ирину.

Ол. Далецкая».

— Сильное письмо, — сказал Зимин.

— Да, — Лучинский кивнул. — Меня больше всего поражало всегда, что Ольга Александровна писала это за день до начала восстания, за день до своей гибели.

— А как оно попало к вам в семью?

— Деду передали. Вы же знаете не хуже моего: он тогда чудом остался жив, добрался до Москвы, работал в Истпарте. Он же и опубликовал письмо.

Зимин ничего этого не знал. Но постепенно, по ходу разговора с художником, начинал понимать, о чем речь. Дед и бабушка Лучинского работали в начале 1919 года в тылу у белых в каком-то сибирском городе, руководили там большевистским восстанием. 13 марта 1919 года и были арестованы после подавления восстания. Ирина — это мать Лучинского и дочь революционерки, о будущем которой та терзалась в предчувствии своей близкой гибели… Не по теме, никакой связи пока с Виктором Константиновичем Малышевым, но все равно интересно.

— Никто, конечно, судьбой матери особо не занимался, — продолжал Лучинский. — После скорой смерти ее отца, моего деда, жила у родственников по Ольге Александровне. Так себе, невзрачная жизнь. Школа. Курсы чертежников-конструкторов. Работа в КБ. Замужество. Мать блестяще рисовала. Это сыграло не лучшую роль. В войну однажды подделала продуктовые карточки. И загремела в тюрьму. Представляете: дочь потомственной дворянки, внучка воронежского сахарозаводчика-миллионера по мужской линии — и в тюрьме. За пайку хлеба… У деда был сводный брат, дядя матери. Малышев. Он занимал огромный пост в НКВД. Тогда был в звании полковника, ничего ему не стоило вызволить племянницу. Его просили. Он снизошел, когда мать отмотала полсрока на лесоповале…

Художник продолжал подробно рассказывать о дальнейшей судьбе своей матери — дочери знаменитых революционеров. Зимин слушал вполуха. Уловив знакомую фамилию, обдумывал, как бы естественнее перевести разговор на Малышева.

— Виктор Константинович — имя-отечество Малышева? — уточнил для начала.

— Да.

— Он тоже работал в Сибири? В сибревкоме?

— Не знаю, его жизнью не интересовался. Хотя все малышевские бумаги, мемуары его, награды хранятся в нашей семье.

— То есть?

— Очень просто. Моя мать и его сын несмотря ни на что поддерживали родственные отношения. Малышев умер где-то в середине пятидесятых годов, сын его, Александр Викторович, на двадцать лет пережил отца, долго болел, мама за ним ухаживала, — и незадолго до своей смерти он передал маме весь семейный архив. Больше было некому.

— У вас и сейчас хранятся бумаги?

— Естественно. В мастерской. У меня новая мастерская на Балаклавском проспекте. Там и дореволюционный альбом, фотографии деда и Ольги Николаевны в тобольской нарымской, астраханской ссылках, ее стихи, написанные в Крестах. Много разного. Нужно было там встретиться.

— Съездим? — попросил Зимин.

— Может, лучше завтра… — Лучинский замялся. — Машина в гараже на всех замках.

— Такси возьмем.

— Ладно, будь по-вашему. — Лучинский встал из-за стола. — Посидите пока, я переоденусь.

Сибирское письмо интересовало Зимина лишь постольку поскольку. Тем более что, по словам художника, с подлинника перепечатано многократно. Нужно было доиграть ту роль, в которой представлял его Лучинский, — историка, изучающего судьбу его бабки-революционерки.

— А письмо? — спросил он.

— В мастерской есть. Фото- и ксерокопии, — сказал художник, закрывая папку.

…Минут через двадцать на «Волге» Лучинского уже ехали в сторону метро «Калужская», на Балаклавский.

Художник, ведя машину, курил, сосредоточенно думал о чем-то.

— Почему вы, когда я звонил, спросили о моем возрасте и ни о чем кроме? — нарушил молчание Зимин.

— Так. Время дорого… — У светофора Лучинский выпустил из рук руль, загасил в пепельнице очередную сигарету. — Полгода назад встречался с одной дамой-историком. Лет под семьдесят. Тем же, что и вы, интересовалась. Потом прислала письмо: учтите, Ольга Александровна в девятнадцатом году была меньшевичкой-интернационалисткой и выступала категорически против восстания… Того и гляди новая революция, не дай Бог, вторая гражданская, а тут… Заклинило у старухи.

— Понятно, — Зимин улыбнулся.

…Лучинский остановил машину у подъезда высотного дома-башни.

Его просторная мастерская в двух уровнях размещалась под самой крышей. Осенний солнечный свет лился в окна. Вид из окон верхних этажей высотки открывался превосходный.

Хозяин мастерской не стал знакомить Зимина со своими работами. Провел по лестнице в комнату, служившую, очевидно, одновременно и гостевой, и столовой, и спальней, когда работал запоем. С антресолей над дверью снял огромный, старый, в свое время немало, видно, пропутешествовавший чемодан.