Китай у русских писателей - [142]

Не меньшее впечатление оставили мраморные барельефы знаменитых лошадей, высеченные на стене гробницы первого императора династии Тан. В истории древнего искусства они так и зовутся: «Шесть прекрасных коней». По преданию, это любимые лошади императора, на которых он отправлялся в походы. Древний скульптор сумел передать не только породу, экстерьер, но и, так сказать, нрав каждого животного. Кони эти совсем не похожи друг на друга. И какая это великолепная, тонкая и вдохновенная работа!

– Шесть прекрасных коней… Но мы видим только четыре, где же остальные?

Директор музея хмурится. Да, их было шесть, но в тридцатых годах ловкий американский делец, подкупив очередного безграмотного милитариста, властвовавшего в провинции, убедил его закрыть глаза на то, что этот памятник будет разломан и вывезен из Китая. Памятник был разбит на куски. Двух коней удалось увезти. Когда же ящики с остатками других четырех были погружены в вагоны, рабочие-железнодорожники, узнав об этом, ударили в набат, собрали народ. Толпа отцепила вагон, руками увела его на запасный путь. Куски бесценных барельефов были вынуты, увезены и до поры до времени зарыты в земле. Их откопали только после освобождения. И вот теперь эти кони, тщательно восстановленные, – перед нами. Но тут всего четыре… <…>

Но день наш в Сиане еще не кончился, нет, он подарил еще одно интересное впечатление. Нам рассказали, что здесь имеется свой, шэньсийский традиционный музыкальный театр, отличный от пекинского. Мы уже столько хлопот доставили новым друзьям, свалившись им буквально как снег на голову, что неловко обременять их еще одной просьбой. Стыдливо опустив глаза, все-таки спрашиваем, нельзя ли нам туда попасть.

– Трудно… Билеты обычно раскупаются заранее, – задумчиво говорит товарищ Ли. – Но попробуем. Может быть, дирекция что-нибудь придумает для суляньжэнь.

И действительно, через полчаса приносят пачечку билетов. Дирекция поступила просто: взяла да и приставила еще один ряд.

По дороге Ли рассказывает нам древнюю легенду, тысячелетиями передающуюся из уст в уста в соседней провинции Сычуань. Эту легенду талантливый драматург Ли Хуафэй уже после освобождения положил в основу оперного либретто. <…>

Театр, куда мы пришли, выглядел необычайно. Его продолговатый, сложенный из бамбуковых жердей скелет обтянут циновками и завершается соломенной крышей. Это здание с большим основанием можно было бы назвать павильоном. Но при всем том оно вмещает около тысячи зрителей. Традиционный музыкальный театр Китая очень разнообразен. Напишу о нем поподробнее в конце путешествия, когда мы посмотрим его в разных провинциях. Но сейчас, пока спектакль жив еще в памяти, хочется рассказать о зрителях, о труппе.

Она еще очень молода, эта труппа, ставящая музыкальные пьесы тысячелетней давности, молода и очень дружна. Мы, сидя сбоку, все время видели, как во время действия актеры, в том числе и те, кто играл первые роли, бесшумно, ловко, быстро помогали двум рабочим менять декорации. Так спектакль и шел без единого перерыва, без единой заминки. Игра то переносилась на авансцену и шла на фоне занавеса, то снова возвращалась на сцену, и действие продолжалось в совершенно реалистических декорациях.

Зал был битком набит. «Оперной» публики, такой, как ее представляют европейцы, вовсе не было. В рядах, от первого до последнего, сидели простые люди. Иные были с детьми на коленях. На спинках стульев, сзади, были прикреплены особые полочки. Сюда для желающих ставили маленькие чайнички с заваркой чая. Старик с большим чайником, у которого был длинный, как у лейки, носик, ходил по проходу взад и вперед и по мере опустошения чайничков доливал заварку кипятком. Странно все это выглядело. Но какая это была горячая, благодарная аудитория! С открытым сердцем воспринимала она все, что происходило на сцене.

Действие шло под стрекотание каких-то звучных дощечек, под визг гонга или тоненькое пение скрипочек и бамбуковых жалеечек. Играли актеры превосходно. <…>

Несмотря на традиционность костюмов, грима, это уже было иное, я бы сказал, более современное искусство, чем то, что мы видели в пекинском театре. Там сценический рисунок словно вышивался тончайшим шелком. Здесь он более походил на гравюру, но зато был проникнут сегодняшними заботами и страстями. В финале я смотрел на зрителей. Какой-то сидевший рядом морщинистый старичок, может быть рикша или коробейник, как поднес к губам носик своего чайничка, так и застыл с ним в неудобной позе, околдованный тем, что происходило на сцене. Женщина, сидевшая наискосок, прижимала к себе ребенка, как будто случай сделал ее свидетельницей реальной драмы. Глаза у многих были мокры.

Мы уже садились в машины, когда нас догнал запыхавшийся человек со следами грима, еще не стертого с лица. Он сказал, что актеры, узнав, что на спектакле были советские литераторы, просят нас обязательно зайти к ним. Мы повернули назад и были встречены такими же дружными аплодисментами, какие только что отзвучали в театре. Вся труппа – и маленькая актриса, задорно, темпераментно игравшая роль сына, и злой помещик, и несчастная мать, и величественный дракон – стояла на сцене. У некоторых грим был уже смыт, и мы увидели, что люди, так мастерски игравшие в этом традиционном, строго классическом стиле, удивительно молоды. Самому старшему из них – дракону – было лет двадцать пять. У дракона была круглая, веселая мальчишеская физиономия, на которой совсем некстати еще виднелись мазки золотого и серебряного грима.