Kiss. Демон снимает маску - [5]

У мамы были огромные высокие сапоги, вроде тех, что носят сантехники, а не модные сапожки, к каким привыкли американцы. Я помню, как ее громоздкие сапоги рассекали грязь, когда я шел позади. Однажды, когда я так шел за мамой, я увидел соседского мальчишку, который любил бросаться камнями. Точнее, любил бросаться камнями в меня. Я шел, никого не трогал, и вдруг получил камнем в голову. Я еще никогда не видел, чтобы моя мать двигалась так быстро. Она догнала этого мальчишку, схватила его за руку, приподняла и со всей силы швырнула о землю, так что он покатился, как мешок с картошкой. Мальчишка плакал, но мама не могла и не хотела оставить его в покое. Она все била и била его. А потом взяла меня за руку на глазах у его родителей, как бы спрашивая: «Ну и что вы будете с этим делать?» Ничего за этим не последовало. Мы просто ушли.

В другой раз стремление мамы защитить меня привело нас в полицейский участок. Это случилось позднее, уже после того, как я пошел в школу в Ваде-Джамале и создал себе репутацию ребенка, наводящего шум и любящего покрасоваться: ребенка, который всегда хотел быть дальше всех, выше всех, быстрее всех. Над школьным двором раскинулось фиговое дерево, хотя на самом деле корни его находились во дворе женщины, жившей по соседству. Дети любили забираться на ветки, свисавшие над территорией школы, а потом перелезать по ним в соседский двор. Как только выходила хозяйка, дети мигом сползали вниз и разбегались. Я, как правило, слезал последним, потому что забирался выше всех. Однажды я замешкался, и та женщина меня поймала. В руках у нее была палка, и она начала меня ею колотить. Не помню, очень ли было больно, но помню, что испугался и что сил она не жалела. Друзья привели меня домой после школы и при мне рассказали про эти побои матери.

Следующее, что я помню, — это как мы вернулись на улицу, я шел за мамой и ее сапогами, и мы направлялись к дому той женщины. Мать постучала в ее дверь, и хозяйка вышла. Помню, что меня поразил ее вид. Она была огромной, больше, чем моя мать, и выглядела сурово. Видно, у нее была тяжелая жизнь. Мать задала ей всего два вопроса. Первый: «Вы били моего сына?» Женщина ответила: «Да, он забрался на мое дерево, а так поступают те, кто хочет украсть мой инжир, и я побью за это любого, кого поймаю». Второй вопрос был такой: «Чем вы его били?» Мать говорила спокойно, как будто ей просто нужна была информация. Женщина ответила: «Сейчас покажу». И принесла ту палку.

Мама выхватила палку у нее из рук и начала бить женщину по голове. Сначала мама держала палку одной рукой, потом взялась обеими, будто играла в бейсбол, и стала бить женщину по голове с такой силой, словно молотком гвозди забивала. Женщину подкосило. Ноги отказали ей, и она упала наземь, растянувшись у порога, но и тогда мать продолжала бить ее по голове. К тому моменту, когда она успокоилась, я был просто в ужасе, потому что никогда не видел, чтобы кровь фонтаном била у человека из головы. Она буквально хлестала из ран, как в комиксах. Кровь была повсюду. Женщина была вся в крови, и моя мать тоже. Невероятная сцена — почти как в дешевом ужастике.

Городок был маленький, поэтому полиция прибыла тут же. Полицейский участок находился за углом от школы. Копы забрали нас с мамой, и два квартала до участка мы шли пешком — полицейских машин тогда не существовало. У сержанта в участке были большие усы, свисавшие поверх рта, так что губ не было видно. «Вы...» — начал он спрашивать маму, и та, не дослушав вопроса, кивнула. «Да, — сказала она, — я била ее по голове». Сержант спросил почему, и она рассказала всю историю и объяснила свою логику: прав ли, виноват ли ее сын, подчеркнула она, никто не имеет права поднимать на него руку. А потом она увлеклась, ее захватил пересказ случившегося, и, видимо, ею завладел дух бунтарства, и она начала орать на сержанта: «Попробуйте только косо посмотреть на моего сына, я и вам голову размозжу!» Сержант повторил ее слова, не веря своим ушам, и остальные полицейские начали смеяться. После чего нас отпустили.

Когда я думаю об Израиле, мне кажется, что большинство моих воспоминаний связаны с мамой, с одеждой или едой — с основами существования. Мы уехали, когда я был еще ребенком, я не успел сформироваться там как личность, но время от времени всплывает одно воспоминание, которое поражает своей яркостью и кое‑что говорит обо мне. Много лет я терпеть не мог пауков. Я очень смутно припоминал, что это связано с каким‑то случаем из детства. Но вот однажды я вспомнил: как‑то утром мама собиралась на работу, а я — в школу, и она стала надевать мне на голову шапку. Но шапка не надевалась — в ней был какой‑то комок. Мама сняла шапку и сказала, что, видимо, у меня волосы под ней смялись. Пока она говорила, из шапки выполз самый большой паук, какого я когда‑либо видел, и побежал прочь. Я завопил, и потом годами не мог избавиться от страха, что где‑то меня подстерегают пауки. Я всегда старался осматривать одежду, головные уборы и карманы, чтобы убедиться, что никто туда не заполз.

Похожая история произошла с курами. Через улицу от нас жила марокканская семья, которая относилась ко мне, как к собственному сыну. Одну из дочерей в этой семье звали Джонет. Она была постарше меня — мне исполнилось пять или шесть, а ей было где‑то двенадцать. Когда я приходил к ним, Джонет всегда угощала меня огромными бутербродами с огурцом и маслом. Мы так раньше делали: щедро намазывали хлеб маслом и клали сверху кусочек какого‑нибудь овоща, вот тебе и бутерброд. Это было здорово. Мне очень нравилось проводить время у Джонет дома.