Kiss. Демон снимает маску - [3]

Я всегда оставался одиночкой, хотя у меня и были друзья. Я проводил время в одиночестве, наблюдая, познавая мир вокруг себя. К примеру, я был в восторге от жуков. В Израиле водились такие огромные ветхозаветные жуки. Местные американские жуки с ними не сравнятся. Те израильские жуки достигали размеров маленьких динозавров, сантиметров пять в длину. Они были яркие и красивые. Они выглядели как драгоценные камни. Мне нравилось привязывать им ниточку вокруг шеи и сажать их в спичечные коробки с сахаром. Жуки жили там, а когда я открывал коробок, кружили в воздухе, все еще привязанные к моей нитке.

Когда я подрос, я перестал быть одиночкой. Наоборот, мне стало нравиться красоваться перед другими детьми и привлекать внимание. Так из ребенка — охотника за жуками, разрешающего им летать на привязи, — я превратился в ребенка, который мог отправить жука погулять у себя во рту. Других детей поражали мои фокусы. Они считали их и отвратительными, и смелыми. А самое главное, они не могли отвести глаз.

Хотя я и родился в Хайфе, моя семья жила в соседней деревеньке Тират-Хакармель, названной в честь библейской горы

Кармель. Так вот, я помню, как ребенком я забирался на ту гору, которая скорее походит на холм, вроде холмов в Южной Калифорнии. Помню, как в детстве я поднимался на эту гору и собирал плоды кактуса, а потом спускался вниз и продавал эти плоды в автопарке за пол-прута, это где‑то полпенни. (Внутри плоды кактуса сладкие и сочные, но снаружи покрыты колючками. На иврите они называются сабра, и этим же словом называют и самих израильтян, потому что они колючие снаружи, но добрые внутри.)

Жизнь в Израиле среди других сабра была необычной, и особенно школьная жизнь, потому что на уроках нас потчевали причудливой смесью истории, религии и политики. Только представьте: в классе нам рассказывали о старинной книге, называемой Библия, и говорили, что все события, описанные в ней, — если честно, невероятные события, — действительно происходили в той стране, где мы живем. Эту идею сложно было переварить и понять. Ведь нам показывали целую книгу, повествующую о создании жизни, об Аврааме, Исааке, Иакове, о потопе, об Исходе. А потом говорили: «Здесь‑то все и произошло. Здесь, где вы живете». Это было непросто осознать.

В то же время, в Израиле я не так четко осознавал свое еврейство, потому что почти все были такие же, как я. Ясно, что по улицам ходили и арабы, были и христиане, но я на это не обращал внимания. Я знал только, что я израильтянин. Вы можете подумать, что моя мать, только прошедшая войну и концлагеря, зациклилась на пережитом, но это не так. Ей слишком больно было говорить об этом. Она никогда не обсуждала лагеря и редко рассказывала о своем детстве в Венгрии. Все, о чем она говорила, да и то крайне редко, так это о том, что мир огромен и есть как хорошие люди, так и плохие. Я не перестаю восхищаться ее самообладанием. Оно доказывает, что моя мать с точки зрения этики, морали и всего остального гораздо лучше меня. Все это время она сохраняла и до сих пор сохраняет непреходящую веру в человечество. Она всегда верила, что мир — хорошее место и добро в большинстве случаев побеждает зло. Не уверен, что я разделял бы ее точку зрения, если бы прошел через то, что пережила она.

В детстве мы не понимаем, что люди делятся на расы, нации, религии. Единственное, что я знал об округе, — это то, что там говорят на разных языках. Некоторые евреи в Израиле говорили на иврите. Кто‑то говорил на идише — европейском языке, похожем на смесь иврита и немецкого. В моем доме самым главным языком был венгерский, потому что мама практически не говорила на иврите. А позже, когда она начала работать, в доме зазвучали турецкий и испанский, потому что моя нянька была турчанкой, а наши соседи происходили из Испании. В раннем возрасте я мог говорить на иврите, а также венгерском, турецком и испанском языках.

Я понятия не имел об Америке и остальном мире. Но я помню, как мама сводила меня в кино. Мне, кажется, было четыре. Я впервые имел дело с выдуманной реальностью. До этого я никогда не смотрел телевизор, да и радио слушал очень редко. Когда мы пошли в кино, нам не хватало денег на билет, поэтому мама держала меня на коленках снаружи кинотеатра, и мы смотрели фильм, который проецировался на большой экран под открытым небом. Потрясающее зрелище. Я смотрел с замиранием сердца. Позднее я узнал, что это была «Сломанная стрела» с Джимми Стюартом и Джеффом Чандлером. Но все, что я видел тогда, — это огромные картинки ковбоев и индейцев и мифического Дикого Запада с его разбойниками и героями. Ковбои стали первыми супергероями в моих глазах, первыми персонажами, которые обладали превосходством и над жизнью, и над людьми. Но каким бы значимым мне все это ни казалось позже — сама концепция героев и магия кино, — самое глубокое впечатление на меня произвело звучание американского акцента английского языка. Наверное, я тогда впервые услышал английский, и он показался мне забавным. Именно такие языки мы, израильские дети, любили передразнивать. Для моих ушей американский язык имел свое звучание, с кучей длинных «и» и мягких «р». В иврите таких звуков не было. Я изобрел собственный поддельный английский, и мне нравилось, как он звучит. С самого начала было ясно, что мать с отцом разойдутся. В корне неудачного брака моих родителей лежал простой конфликт. Моя мать Флора была необычайно красивой молодой женщиной. Она выглядела, как настоящая кинозвезда, как Ава Гарднер. В европейской деревеньке, откуда они были родом, — Янд в Венгрии — она считалась завидной невестой, но не настолько завидной, чтобы быть ровней моему отцу. Его очень ценили за то, что он был самым высоким в деревне — метр девяносто пять, а то и все два метра, хотя в моих воспоминаниях он еще выше. Мне он видится великаном ростом два метра пять сантиметров. Хотя на иврите его имя Иехиль, по-венгерски его называли Фери. Когда мама с папой познакомились и поженились, они были молоды, им только исполнилось двадцать, и за первые несколько лет брака моя мать постепенно осознала, что мой отец не сможет позаботиться о ней должным образом. Почему‑то он никогда не мог свести концы с концами. Ему никогда не удавалось добиться успеха. Он был не прагматиком, а скорее романтиком. А для плотника быть романтиком — все равно что быть безработным. Он мастерил мебель, которая не нравилась никому, кроме него самого, и с изумлением обнаруживал, что не может ее продать. Но для отца важнее всего было заниматься любимым делом. Помню, как он собственными руками сделал мне самокат. Такой, который надо толкать, с колесиками и маленькой платформой. Отец мне его подарил на день рождения. Меня всегда впечатляло, сколько он может сделать своими руками, и я уверен, что мама была счастлива, что он дает выход своей творческой энергии. Но в какой‑то момент начинаешь думать и о практических нуждах: например, как заработать денег. Отец не знал ответа, а мама постоянно задавала этот вопрос, и они все время ссорились.