Кисейная барышня - [62]

Что мне оставалось делать? Бежать опрометью на пароход, вытягивать самолично сходни, ругаясь как извозчик, кричать «гони!», грозя револьвером капитану, а после отстреливаться? Видала я такое в одной модной фильме, до которых Маняша была большой охотницей.

И я пошла. Под руку, под зонтом, вдоль безлюдной и хмурой набережной.

Десять дней его высокородие будет держать меня при себе, десять бесконечных дней я не смогу послать весточку отцу.

Так, Серафима, корону свою воображаемую сними, не от тебя одной все в подлунном мире зависит. Господин Абызов и без советов от дитятки настороже ежечасно. В обморок от вопросов сыскарей не брякнется, удар примет, а после и ответочку сообразит. А ты собою займись, своим положением. О браке с князем придется забыть, не только с Кошкиным, а даже с престарелым Чернятинским. Остаешься ты со своим проклятием до самой смертушки. Девка ты здоровая, кровь, как говорится, с молоком, даже обезумев, лет двадцать еще небо покоптишь. Батюшка тебя не оставит, будет у тебя и горенка больничная, и сиделка — слюни вытирать. Может, даже Маняша сей пост займет, все веселее.

Я вспомнила восковое лицо маменьки, пустое, бессмысленное. Вспомнила, как рыдала, прижавшись к ее коленям. Что ж у нас с тобой все так неладно, сердечная?

Слезы я сдерживала, хотя кто бы их под плотной вуалью заметил?

И правильно, и не реви. Во всем хорошую сторону отыскать можно. Твори, что душе угодно, смерть все спишет! Вот хоть Болвана Ивановича распаляй. Надо же чем-то десять дней островного ареста занять.

— Куда вы меня ведете? — спросила я карамельно-капризно, прижавшись грудью к локтю Зорина, а свободной рукой отбрасывая вуаль.

Он помрачнел:

— Ты не понимаешь, что с тобой происходит, Серафима, я попробую объяснить.

— Вы не находите, Иван Иванович, — перебила я высоким голосом, — сегодня так холодно.

— Чародеи, которые черпают свою силу в стихии огня…

— Как жаль, что я не догадалась захватить на прогулку муфту. В этом сезоне в Мокошь-граде вошли в моду муфты с собольей оторочкой.

— …подвержены обычно сладострастию. В этом нет ничего страшного или, упаси боже, постыдного, это просто особенность темперамента.

До меня наконец дошел смысл его монолога. Он считает меня похотливой? Какое счастье, что мне на его мнение ровным счетом наплевать.

Но кривляться отчего-то расхотелось.

— Этот разговор, Иван Иванович, мне неприятен, прошу вас его прекратить.

— Как угодно.

Зорин отодвинулся, переложил в левую руку зонт, правую поднес к губам и монотонный шум моря перекрыл громкий залихватский свист. Спросить о причине столь странных манипуляция я не успела, услыхала цокот лошадиных копыт о брусчатку, а потом и увидела лошадку, резво поспешающую на зов.

— Погода не располагает к верховым прогулкам, да и, позвольте…

— Я не знал, держишься ли ты в седле, поэтому скакун у нас всего один.

Сейчас он подсадит меня на лошадь, я схвачу поводья и пошлю ее в галоп. А этот болван пусть торчит сам на набережной с нелепым зонтом наперевес.

Зорин кивнул подбежавшему работнику, отдал тому зонт и подхватил меня за талию:

— Она слаба еще, но я упросил лекарей тебя на минуточку допустить.

— Она? — Поводья были пока у Ивана, что мешало реализации коварного плана. — Кто — она?

— Ну разумеется, Маняша. Я же обещал тебе ее найти.

Он запрыгнул в седло, я покачнулась:

— Стой! Боком неудобно! Мы в скорости потеряем. Да не ерзай так!

Юбка задралась почти до бедер, но мне было плевать, я перекинула колено через лошадиную шею, сжала коленями круп, отобрала поводья.

— Дорогу указывай да держись покрепче! — Я дала шенкеля.

— Бешеная, — произнес Зорин, как мне показалось, восхищенно.

Дождь перестал быть заметен, а может, и вовсе перестал. Широкая грунтовая тропа за вершиной холма сменилась узкой тропинкой, пришлось пустить лошадь шагом.

— Нам на другую оконечность острова надобно, — сказал Иван, — это верстах в пяти, дальше бездорожье начнется.

— Что там? Маняша сильно пострадала? Где ты ее нашел? Как? Когда?

— Там военный морской госпиталь, куда я твою Маняшу на излечение определил. Главное, что она жива, о состоянии справимся у лекарей. — Он отвечал по порядку, дыша мне в шею и что-то пытаясь сделать руками.

— Что за непристойности?

— Юбку хочу опустить.

— Свою заведи, с ней и упражняйся, а мою не замай.

— У тебя панталоны видно.

— И панталоны прикупи личные. Ты не ответил. Когда? Где? Как?

— За полночь, она в холмах блуждала. Когда господин Фальк Крампуса упокоил…

— Околоточный?

— Не перебивай, у меня и так все силы на то, чтоб в седле держаться, уходят.

— Был бы нормальный чародей, наколдовал бы лошади второй вагон, да и бедному гнуму с демонами сражаться бы не пришлось.

— Ничего не буду тебе рассказывать. — Зорин обвил руками мою талию, прижался грудью так плотно, что стало трудно дышать. — К слову, панталончики у тебя премилые, адресок, где заказывала, потом запиши, я наведаюсь.

Ага, и примешься гостинцами пассий своих одарять, Жозефину или Евангелину Романовну. Первая представилась мне рыхлой блондинкой, а вторая — брюнеткой, суровой теткой за тридцать, с гладкой прической и чтоб непременно с усиками над поджатыми губами.