Кирилл и Мефодий - [262]

...Работа их над книгами продолжалась. Пергаментные страницы этих книг уже заполнены сияющими золотом и киноварью славянскими буквами. Уже узнал о новой азбуке хан — князь болгарский Борис, и в момент его встречи с братьями — добрый знак! — влетела в окно и сделала круг под сводчатым потолком быстрая ласточка. И вот уже читает Борис эти впервые написанные по-славянски книги

Не скоро, не скоро дело делается! Путь братьев, путь утверждения болгаро-славянской письменности продолжается. Он лежит через Моравию и Паннонию, через Венецию. Рим... Через войны, черев догматические препоны папского Синода… В эти же годы в непрестанных борениях с алчным и враждебным миром, окружающим его, в преодолении внутренней розни и междоусобицы утверждалось и болгарское государство. Они как бы созревали друг для друга, с каждым часом, днем, годом все непреодолимее становилось их взаимное притяжение. Славяно-болгарская земля и славяно-болгарское письмо, зерно и поле, которым суждено было дать столь великий урожай.

Предвидя его, этот урожай на неоглядной ниве, Кирилл и Мефодий не щадили сил. С азбукой в протянутых вперед ладонях, с волшебным зерном культуры шли они навстречу людям, и люди встречал к их, раскрывая сердца и души.

Как бы по аналогии с титанической устремленностью братьев к благой цели автор в одной из глав романа возвращается к сыну кесаря Варды, несчастному горбуну Иоанну. Точно так же, как солунские братья, он отказался от богатства, роскоши, возможности жить в дворцах столицы. Так же, как и они, разгадал он сокровенную тайн у некоего языка... Языка птиц! Он добр, живущий в пещере отшельник Иоанн. И птицы, не страшась, подлетают, разговаривают с ним. И он их понимает, откликается, беседует с ними. Фантазия? Может быть, и нет. Важно другое. Не в уродстве Иоанна его трагедия, не в несчастьях, на которые обрек его жестокий отец. Бессмысленны и доброта его, и дар его. Более, чем людей, любят и жалеет он самого себя. Себя самого и оплакивает. «На этой земле он был человеком без ясной цели, горемыкой, сбившимся с пути, рабом собственного обостренного честолюбия». Иоанн бесплоден, и, поняв это, он возненавидел людей.

Братья же продолжают между тем свой бесконечный, полный терниев земной путь. Страницы романа, повествующие об их жизни-путешествии; страницы о становлении Болгарии, о формировании личности князя Бориса читаются с напряженным и сочувственным интересом. Постепенное усложнение проблематики, все углубляющийся психологизм произведения напоминают явление кристаллизации, когда перенасыщенный раствор начинает вдруг пронзительно искриться, затем в нем появляются мельчайшие блестки, крошечные кристаллики сцепляются одни с другим, создавая самые неожиданные, причудливые, однако неотвратимые комбинации, высвечивая все новые и новые грани характеров. Роман населяют, в нем действуют десятки, сотни образов. И главных, чьими добрыми или злыми деяниями движется сюжет, и второстепенных, так или иначе тоже необходимых, выполняющих ту или иную функцию. Среди наиболее удавшихся автору — кроме братьев-просветителей — образы Варды, уже упомянутого горбуна Иоанна; телохранителя, а затем и василевса Василия; многих, многих других и, конечно, Ирины, о которой также уже сказано вкратце, но к которой следует, очевидно, вернуться, как к красноречивому примеру высокого художественного мастерства болгарского писателя. Удивительна во своей сложности судьба этой византийской красавицы. В чем-то она как бы метафора самой Византии. Племянница логофета, возлюбленная кесаря, жена слабодушного Иоанна... Как много осилила Ирина. Двор василевса и папский Латеран. Константинополь и Рим — как много она прошла. И ничего в результате не достигла, ибо бесплодна по причине своего прямо-таки сатанинского, выжигающего вокруг все живое эгоизма. Невольно задаешь себе вопрос: как же не разглядел ее хищной суетности один из мудрейших людей времени. Философ, еще при жизни заслуживавший святого звания! Может быть, лишь красоту видел, хотел видеть в ней Кирилл-Константин? Может быть, неосознанно предчувствовал, что именно в ней, в этой вероломной женщине, кроется до времени его физическая смерть? Впрочем, любовь его, любовь гения, далека от традиционного понимания. Приблизилась к разгадке сама Ирина. «Он оттолкнул ее из-за любви к ней». Оттолкнул, но перестал ли любить? Конечно, нет! Но в том, что в своем драматическом чувстве к Ирине Философ позволил себе только «поймать ее взгляд», в этой убежденной готовности жертвовать личным мы видим еще одно подтверждение его верности избранному пути.

...Жизнь, время, окрепшая уверенность князя в необходимости перемен, в том, что Болгария сумеет сохранить себя лишь как христианская держава, сделали свое. Борис «был крещен в золотой купели». Отныне он стал Михаилом, по имени крестного отца. Вместе с ним крестились еще двенадцать болгарских вельмож — боилов. Крестились целыми селами, всем народом. Таково было княжеское повеление. Но Борис отлично понимал, что навязанная его народу жестокой необходимостью религия пока что сулит больше выгод Византии, обретшей над Болгарией дополнительную, церковную власть. Массовое крещение в большинстве случаев оказалось чисто внешним, формальным. Простые люди — и не только простые — по-прежнему втихомолку предавались суевериям Тангры и омывали руки в крови обрядовой собаки. Зрела смута. Жрецы, знать, представители ста «чистых» родов, гордившихся тем, что в их крови нет примеси славянской, двинулись под ритуальным знаменем из конского хвоста на столицу. И обрекли себя на гибель. Борис-Михаил не пощадил никого на «чистых». Таким образом, полагал он; раз и навсегда будет закрыт возврат к прошлому. «Осужденные, — через десятки веков вздыхает задумавшийся над кровавой историей своих предков автор, — унесли с собой в небытие непокорство народа, от которого останется только имя — болгары». Вздыхает вместе с автором и читатель. Картина катящихся по земле человеческих голов, снесенных топорами палачей, страшна. Однако преодолеть «непокорство народа» не так-то просто. Слав Хр. Караславов пишет и о существовании в государстве явном государства тайного, где правит не князь, а хан. Кто же этот хан? Сын Бориса. Его первенец, его надежда и отрада — Владимир-Расата. И вот уж снова возносятся и небесам вопли жрецов из тайных капищ, снова славятся Тангра, а когда, — стремясь ускорить просвещение Болгарии, мечтая всем существом своим отдаться святым славяно-болгарским книгам, — Борис-Михаил, приняв монашеский сан, передал власть в руки сына, тайное стало явным. Снова взвился над страной языческий конский хвост.