Киппенберг - [25]

Чтобы личность Харры стала окончательно понятной, следует добавить, что были причины, которые, во-первых, объясняли присущий ему ранее недостаток уверенности в себе, а во-вторых, былое одиночество и изолированность Харры в подвальной лаборатории, откуда я извлек его на свет божий. Мне удалось завоевать доверие Харры, и я узнал, почему он отказывается занять в нашем большом коллективе такое место, которое бы соответствовало его универсальным способностям. Я не обольщался насчет скорого преодоления традиционных взглядов, от которых и сам-то избавился, только занявшись научной деятельностью. И тем не менее я категорически не желал отдавать такого человека на съедение косным предрассудкам и устаревшим прописям. Пусть Харра — человек не совсем обычный, но в нем не было даже намека на определенный стереотип поведения, который и не сложился бы, не будь общественного бойкота и одиозности сексуальной темы.

Лично я не был склонен ставить боязнь Харры перед могущими возникнуть сплетнями выше, чем его духовный потенциал, и переговорил об этом с Босковом. Тот разделял мою точку зрения: Харру нужно перетянуть в нашу группу и — с его согласия, разумеется, — открыто поговорить о его аномалии, чтобы раз и навсегда положить конец какой бы то ни было дискриминации. Как мы задумали, так и вышло. Босков, я и еще несколько наших при полной поддержке женской части группы держались последовательно и монолитно. Так, например, когда доктор Шнайдер заявил, что никогда не сможет работать бок о бок с человеком, чье присутствие вызывает у него физическую тошноту, фрау Дегенхард, вся вспыхнув, отвечала, что шуточки доктора Шнайдера тоже частенько провоцируют у нее позыв к рвоте, а она тем не менее остается его ассистенткой. Мы с Босковом выиграли сражение, И года не прошло, как интимная сторона жизни Харры утратила для окружающих всякий интерес, словно речь шла о любом другом сотруднике. И тогда Харре, несмотря на его зрелый возраст, единственно благодаря моральному раскрепощению удалось совершить поистине головокружительный взлет, который сделал его одним из наиболее значительных научных сотрудников института. Так что, когда однажды Кортнер позволил себе проехаться насчет Харры, последний уже давным-давно не нуждался в нашей поддержке. И Кортнер ничего себе на этом не заработал, кроме язвительной и активной вражды теперь уже вполне уверенного в себе и далеко его превосходящего человека.

В описываемую субботу Харра рвался из комнаты Шнайдера. Шнайдер же держал его за рукав и верещал: «Да ты послушай, да я вовсе не это имел в виду, и вообще, не надо заводиться», но успеха это ему не приносило, ибо Харра со своими сверхсильными стеклами, как и обычно, отвернулся от своего собеседника градусов на девяносто и бросал свои доводы мимо Шнайдера куда-то в глубину комнаты, что давало ему явное преимущество перед Шнайдером. Не говоря уже о том, что перекричать громовой бас Харры тот просто не мог. Харра пытался вырваться от Шнайдера и с этой целью, когда я подошел поближе, сам ухватился за мой рукав, и так, бабка за дедку, мы втянули друг друга в комнату.

— Да, с добрым утром, — спохватился я.

— Этот господин, — зычным голосом гремел Харра, — наш высокочтимый коллега Шнайдер, которого ты видишь перед собой, — и он ткнул пальцем в сторону стола, где, рыдая от смеха, сидела фрау Дегенхард, — вот полюбуйся на него, Киппенберг, этот более чем высокочтимый коллега требует, чтобы я усовершенствовал его древний спектрометр. Получая такое невероятно высокое жалованье, я, оказывается, должен орудовать отверткой, пассатижами и паяльником.

При моем появлении Шнайдер немедля капитулировал.

— Великий боже! — воскликнул он почти в отчаянии. — Какой шум! А ведь я всего только хотел…

— Чего вы хотели? — спросил я.

Харра посмотрел сквозь свои немыслимые стекла в лицо сперва мне, потом Шнайдеру, спросил: «Как, как»? — высвободился наконец из цепких рук Шнайдера и загремел мне в ухо так, что я вздрогнул:

— Я просто желал, чтобы ты полностью был в курсе, только и всего.

— Зачем мы тогда держим Трешке, нашего мастера на все руки, и его мастерскую? — спросил я Шнайдера.

— А вы, — ответил Шнайдер вопросом на вопрос, — вы когда-нибудь видели мастера, который ради вас шевельнет хоть пальцем, если вы предварительно не станете перед ним на колени? Я лично не видел, во всяком случае, у нас в ГДР.

— Вы к Трешке уже ходили? — напустился я на Шнайдера, а фрау Дегенхард добавила, так сказать, с галерки:

— Просто доктор Шнайдер опять перепутал нашего коллегу Трешке с теми халтурщиками, которые жиреют о чаевых на его даче.

— Итак, господа, вам теперь все ясно? — загремел Харра. — Я ведь только и хотел, чтоб не осталось никаких неясностей. — И дальше, с пришептыванием, уже адресуясь непосредственно ко мне: — Договор остается в силе?

— Да, в девять, у Боскова.

Когда мы остались втроем, фрау Дегенхард, я и Шнайдер, последний сказал ворчливо и с явными угрызениями совести:

— Я просто думал, он ведь раньше не гнушался помочь нам… — но смолк под моим взглядом.

Этими словами Шнайдер намекал на то существование, которое влачил Харра до меня, из года в год, в подвале старого здания, за электронным микроскопом, фотографируя для шефа тысячи тканевых срезов. Когда же Ланквиц приостановил наконец свои обособленные изыскания в области вирусного происхождения злокачественных опухолей, Харре пришлось заняться чисто слесарной работой, и он чинил в своем подвале решительно все, от вентилей газового хроматографа до электроплитки фрейлейн Зелигер.