Киппенберг - [27]

— То-то и оно, — вздохнул Вильде, — ничего я не числю. Потому и бросил бокс. Тринадцать схваток, двенадцать поражений, и все двенадцать нокаутом.

— Да ну? — удивился я. — Это еще почему?

— Челюсть не держит удар, — сокрушенно вздохнул Вильде, — любой доходяга полутяжелого веса швыряет меня на ринг одной левой…

— Неслыханно! Если вы не против, я расскажу об этом Шнайдеру, и тогда это через три дня будет знать весь институт. Представляете, насколько вы станете ближе всем нашим сотрудникам?

Не держит удар! Да лучшего и желать нельзя!

Я рассуждал правильно. Предвзятое отношение к Вильде скоро улетучилось. Вильде внял моим советам и заменил свое свирепое «А, черт побери!» на учтивые обороты, сопровождаемые отработанной кроткой жестикуляцией. Он стал одним из наиболее ценных наших сотрудников, и вскоре мы ощутили плоды его усилий во всех областях нашей деятельности.

Вот и в это субботнее утро он был нам нужен, если только мы не хотели планировать на пустом месте. Но одно я знал твердо и сегодня утром тоже это почувствовал: того года, что проработал у нас Вильде, еще мало, чтобы получить полное представление об институтских делах. Бесспорно, ему с каждым днем становилось все яснее, что развитие нашего института полно противоречий и нерешенных проблем, да и протекает не так, как следовало бы, но покамест он слишком мало знал. Впрочем, когда-нибудь этих самых знаний у Вильде наберется достаточно, чтобы, забыв про кроткую жестикуляцию, снова грохнуть кулаком по столу. Вот только я не мог бы с определенностью сказать, радует меня этот предстоящий день или страшит.

Сегодня мы завершили наш разговор точно в полдень. Босков не принадлежал к числу тех, кто проводит в институте все свободное время, а порой даже просиживает ночи напролет. По нему было видно, что он при первой же возможности рад вернуться в свой большой дом, где проживает совместно с дочерьми, зятьями, сестрой, несколькими внуками и множеством кошек. Босков утверждал, что, если кто вступил в брак с собственным предприятием, у того не иначе как дома завелся какой-то червяк. Пожалуй, он был прав, хотя в таких делах трудно отделить причину от следствия.

После обсуждения Харра поплелся к машине, где его с нетерпением дожидался Леман. Босков запер сейф и начал одеваться. Кто знает, с кем он вчера общался, у него были очень разветвленные и далеко идущие связи.

— Н-да, — сказал он вдруг, — посмотрим, посмотрим, что нам предстоит. Одни институты будут распущены, другие — созданы заново и целые области исследования централизованы.

— Это при нашем-то особом статусе? — скептически спросил я. Я не думал, что сказанное Босковом; может в какой-то степени нас коснуться.

— Если бы нам удалось достичь успеха в осуществлении наших планов, — сказал Босков, глядя на меня, — мы в недалеком будущем могли бы очень красиво выглядеть.

— А зачем нам красиво выглядеть? И кроме того, для осуществления наших проектов нужно длительное время.

Босков ничего не ответил, и тогда я пожелал ему хорошего воскресенья. Уже в коридоре он с озабоченным видом снова обратился ко мне.

— Я не раз говорил с Леманом, — сказал он, — но в таких делах он меня совершенно не слушает. Он просит Кортнера выписывать ему всякие таблетки, которые помогают ему проводить целые ночи в машинном зале, это таблетки против аппетита, обезин. Вы ведь врач по образованию, как по-вашему, это не вредно?

— Это гидрированный первитин, — сказал я, — раньше Леман пил для этой цели черный кофе с коньяком. Уж и не знаю, какое средство безобиднее, разве что на первитине государство столько не заработает.

— Так значит… — возмутился Босков, — значит, это очень сильное средство.

— Не волнуйтесь, — успокоил его я, — я поговорю о Леманом.

У себя в кабинете, поглядев на часы, я вспомнил, что Шарлотта велела мне непременно съездить в Шёнзее. Впрочем, эту скучную поездку, одна мысль о которой наполняла меня тоской, можно осуществить в воскресенье после обеда. Что-то побуждало меня задержаться в институте, может, как раз сейчас машина освободилась, а отложенной работы у меня полно, посмотрим, чем они там занимаются в самом конце рабочей недели. Я позвонил.

Кто-то завопил в трубку:

— Вычислительный-центр-института-биологически-активных-веществ-слушает. — Это был Вилли, корешок Лемана Вилли Мерк. — Вполне логично, что мы здесь. Мы только что задали корму нашему Робби, ему теперь часа два переваривать, не меньше. — Насчет Курта Вилли сказал, что тот вышел.

Я попросил, чтобы Леман позвонил мне, когда вернется, и положил трубку. Я твердо решил заночевать в институте, я не хотел оставаться наедине с самим собой. Вдобавок я мог бы таким способом избавить от ночного дежурства кого-нибудь из сотрудников лаборатории изотопов либо рентгеновской. Телефон зазвонил почти сразу. Я поднял трубку и закричал: «Послушай, Курт!», но звонил вовсе не Леман.

Чей-то женский, без сомнения, очень молодой голос чуть смущенно, как мне показалось, попросил доктора Киппенберга.

Молчание.

Не с доктором ли Киппенбергом она разговаривает?

Я не знал, честное слово, я несколько секунд не знал, кто я такой. Хотелось ответить со всей доступной мне небрежностью и превосходством: «Разумеется, с доктором Киппенбергом, с кем же еще», но я не мог произнести ни слова. Ибо этот звонок раздался из регионов, лежащих за пределами того, что «мне подобает». Жизнь доктора Киппенберга протекала в пределах подобающего ей горизонта событий, но вчера вечером я по нечаянности шагнул за этот горизонт. Покамест мне не удалось еще основательно вытеснить из памяти события минувшего вечера, я только малость присыпал их работой. Теперь воспоминание вернулось. А вместе с воспоминанием мной овладело искушение снова инкогнито посетить чуждые мне уголки жизни, в которых я решительно ничего не потерял, а следовательно, не мог и искать. Смысл очередной поисковой экспедиции за пределами моей обычной жизни оставался скрыт от меня. И небрежная фраза «Киппенберг собственной персоной слушает!» пришла мне на ум, лишь когда я дал волю воспоминаниям о минувшем вечере со всеми его непритязательными и, однако же, полными сокровенного смысла событиями, а тем самым дал волю образам и впечатлениям, необычность которых заключалась именно в их повседневности.