Киоск нежности - [5]

Скончалась смертью цариц.

Лимузин-саркофаг

Ты была у Поля в Красоты Салоне…

Ароматной Фриной села в лимузин, –

В вазочке кареты цвел пучок бегоний…

Знала: в будуаре мучится грузин.

В улице плакатной пели и стреляли.

В трубочку шоферу крикнула: «скорей!»

Пули и опасность славно окрыляли…

Грезу подтолкнула, шаловливо: «рей!»

Лимузин качнулся, сиротливо млея,

И, смертельно вздрогнув, вкопанно застыл.

Дверца приоткрылась и усач, наглея,

Выйти из кареты грубо попросил.

Ты не растерялась и с лицом маркизы

Вежливо спросила: «А зачем я вам?…»

Вспомнила Ламбаль ты и отчизну Гиза,

Грустно прикоснувшись к платья кружевам…

Затрещали залпы словно кастаньеты,

Кто-то в отдаленьи нажимал курок…

И вблизи бегоний, в шелковой карете

В океане черни ты нашла свой рок.

Маленькая пулька, пчелкою порхая,

Стенку продырявя, юркнула в корсаж.

A на оттоманке, бешено вздыхая,

Грезил о блаженстве исступленный паж.

Ты не разделяла трепета истомы…

Около метались бороды бродяг, –

Щелкали затворы… отдавало ромом…

И авто качался, словно саркофаг.

Вечер истеричный нагибался к шторам;

Аромат бегоний, старчески, вдыхал, –

И в твоих изящных, омертвелых взорах

От людских безумий, мигно отдыхал.

Воздушная смерть

Раздавленной нежности Лидии Азадовской, которой на этом свете больше не встречу.

Девушка качалась на качелях.

Девушка взлетала в небеса…

И столбы качельные звенели,

Вместе с ней, поверив в чудеса.

Вверх – вниз.

Сторонись!..

Столб шатается…

«– Вы, – внизу… –

Я несусь!..»

Девушка кричит и улыбается.

Синею птицей

Стремиться, стремиться…

Летать!.. улыбаться!.. петь!.. –

Как волна возникнуть,

Как вал разбиться –

И долго – долго звенеть… –

Море недовольное бормочет:

«Я – лежу, а девушка летит…»

Море в небо взвиться птицей хочет,

А качельный столб скрипит, скрипит…

Столбу пришла пора дотлеть

И девушке уже не петь. –

И девушке лететь, лететь

К земле –

Чтоб тлеть.

Столб качнулся, падая неловко,

И веревка, спутавшись в силки, –

Захватила с ласковой уловкой

Девушкины острокаблуки.

И когда она к земле летела,

Зачерпнувши небо головой, –

В лифт очей ее вскочить успела

Вся лазурь со всею синевой…

И потом, прижав лицом песчинки

И раскрасив кровью голыши, –

Чуть дышала… и ее ботинки

Вздрагивали точно камыши.

1920. Августа

Неожиданная инфанта

Вы для меня не кокотка… Не протестуйте! Не лгу я.

Я – от души!. В ваших взорах – робость пугливых инфант.

Ах, да поймите ж! не важно то, что я видел нагую

Вас в свете рампы, – Как рыцарь, туфли целую я бант.

В вашем разгуле – молитва… Ваши улыбки протяжны…

Так же, наверно, протяжно-ладанны ваши мечты.

Ваши уста, по другому, чем у подруг ваших влажны..!

Ваши уста – пред иконой в дымке курений цветы!

Скрыли вы душу под маской дерзко-циничной бравады

Но под корсетом из стали хрупкий таится фарфор.

Серна инфанта шантана, мне вашей позы не надо!

Я ведь – поэт, и шагаю через, для прочих забор,

Вот я в душ вашей… Боже, сколько в ней нежных литаний!.

Детских, не выросших, робких, не распустившихся снов…

Ах, ведь никто не поверит тихой часовне в шантане…

Тихому храму меж пьяных, шумом залитых, столов.

«Серна инфанта шантана, с вами всегда ваш палаццо,

Только войти в него трудно… только закрыт он для всех.

Ах, пропустите в палаццо в траурном фраке паяца

С белой сиренью в петлице – символом умерших нег!

Тело?! мне тела не надо… Вот вам мое – обладайте!

Нет!. Я хочу необычных, религиозных химер…

Вам я инфанта откроюсь… знайте, инфанта же знайте:

Церковь хочу я воздвигнуть вам в лупанаре гетер!.»

Панельная колыбельная

Виктору Пальмову

Эй, ты

Панельная!..

Тебе свирельные,

Тебе апрельные,

Цветы. –

И колыбельные

Мохнато-ельные

Мечты.

Тебе отравленной –

Греха весталке,

Грезофиалки

И грезосердце –

Открыта дверца

Моей души.

Спеши!..

Мы будем двое в нем

Моем израненном,

Изъубиганеном –

Моем больном…

Моем, отравленном

Твоим грехом…

Сдвоимся в сердце, как мир смешном.

Пусть станет сердце мое удвоенным!

Тебе одной –

Панельной жрице,

Открыт дворец

Мой –

Молись со мной

Ведь я – певец

Блудницы…

Сними с души

Муар греха.

В своей тиши

Встреть жениха.

А-а! тебе жутко

Снять рубаху

С рваного сердца?

Странны страхи

У проститутки…

Открыл – я – дверцу!.

Сколько раз в ночь

Ты рубашку срываешь

Пред всяким

Для брака..

Считаешь?!.

«– Тело – всем…

Душа – себе,

Запрятанная на донышко.»

– Святая!.

Много поэм

В твой храм

Тебе

Дам

Мадонушка!..

1919 Июль.

Родное далекое

И. Г. Ведерникову. Бог даст снова будем дома!..

Громче сердце стучи своей алостью

Не забыть ни Днепра мне, ни Камы!..

И в душе моей родины малости,

Точно чаша с святыми дарами.

На пригорке червонится звонница.

Крылья ласточек – небу заплатки…

Мн родное далекое помнится

Разгадал я уныний загадку:

Не забыть нам родного далекого,

На земле существуем пока мы.

Мн Днепра, как Россия широкого,

Вам прохладной, как девушка, Камы. –

Осенник

Николаю Асееву, чья лирика – ладанная заря.

Летают паутинки –

Небесные сединки…

Все дали извопросены:

. . . . . . . . . .

«Лекарства нет от осени»!..

В душе: седая скука.

У вас – свечинки руки…

Они прозрачно тают.

Вы, вся – святая!

На голов – корона

Из звёздных листьев клена.

И сыплют на вас выси

Сосновых игол бисер.

И медленно идём мы

Вдоль стен лесного дома.

И осень, выйдя в сени,

Скликает на осенник.

О сотой весне…

Сергею Третьякову, умеющему предчувствовать.