Киноповести - [17]

Ольга пошатнулась, потом тяжело оперлась рукой о стол.

— Потому, что все-то ты врешь.

Наступает неловкая тишина.

— «Выпьем, товарищи, за право верить друг другу, потому что нам незачем лгать», — медленно повторяет Ольга, глядя в лицо Примаку. — Ты мне вот что скажи, Примак. Есть у тебя жена. И ты ее ждешь не дождешься… Верно я говорю? А теперь ответь… Разве ты на меня, как кот на сало, не глядел? За плечи не обнимал? «Что ты такая красивая нынче, Ольга Ивановна…». Было такое? Верно я говорю?.. Зачем же ты это? Чтобы я теперь мучилась?

Поднимается шум. Матвей подходит к Ольге и крепко берет ее за руку.

— Уйди, Ольга, — требует он тихо.

— Что ты, Мотенька, меня гонишь, — жалобно говорит Ольга.

Расплескивая вино на скатерть, она протягивает стакан Семену.

— Выпьем с тобой, Семен Петрович, этого «ерша» за то, что всегда было, есть и останется навечно, — за ложь, за обман, за муку… А, не хочешь?..

Ольга бросает стакан, хватает скатерть за край и сдергивает ее на пол.

Под гром разбивающейся посуды Ольга падает на стул, закрывает лицо ладонями.

Семен, бледный, подходит к ней и, постояв, кладет руку на плечо.

— Эх, Ольга! — говорит он с горечью.

Ольга как-то вся сжимается от его прикосновения, затем медленно поднимает глаза.

Мы видим, как уходит с ее лица хмель, как в глазах возникает понимание происшедшего, как затем это понимание сменяется ужасом и густая краска неожиданно заливает лицо Ольги. Тогда голова снова падает на руки, и Ольга начинает плакать горько и громко.

Вокзал. Буфет. За столиком — Файвужинский, Лошадев и Красовский. Перед ними пиво.

— Лошадев, сколько осталось? — нервно спрашивает Файвужинский.

Лошадев показывает часы.

— Скоро будут.

— Значит, так… — распоряжается Файвужинский. — Как только комиссия выйдет из вагона, делаем устное заявление… Сперва я, потом Лошадев, потом ты — как затравленный беспартийный спец.

— Да, теперь Примаку полная котлета, — с удовольствием констатирует Лошадев. — Материала на него хоть отбавляй.

Красовский поднимает бровь.

— Вы думаете, Бобылева повторит комиссии все, что она болтала на этой красной свадьбе?

— А хоть и не повторит! — хорохорится Лошадев. — Свидетели-то были? Факт!

— Имейте в виду, что у нас появилась тяжелая артиллерия. Чуб решил выступить сам! — говорит Файвужинский.

— Вот это компот! — радуется Лошадев. — Ай, прошляпил товарищ Примак.

Подошел скорый поезд. Из мягкого вагона выходят старик с клочковатой бородой и дородная седая женщина.

Файвужинский уже суетится на перроне. Он подбегает к старику.

— Вы, товарищи, комиссия ЦК? Файвужинский…

— Мы.

— Я хочу сделать заявление… И вот товарищи тоже.

Он показывает на Лошадева и Красовского.

— Да что вы так торопитесь? — брезгливо спрашивает старик. — Встречали… Ишь, даже вспотел!.. Перрон не место для заявлений. На активе поговорим!..

Аплодисменты. Зал, где собрался городской актив, переполнен. Председательствующий — старик с клочковатой бородкой — пережидает, пока кончатся рукоплескания, и говорит:

— Самокритика была и будет основным требованием партии к коммунисту. Я призываю вас, товарищи, в прениях беспощадно вскрывать недостатки работы организации. Первым записался товарищ Файвужинский.

Шум проходит по залу и смолкает.

На трибуне — Файвужинский. Мы еще не видели его таким. Файвужинский как-то подтянут, серьезен, торжествен, он даже кажется выше ростом. Его глаза блестят. У него уверенные движения, в голосе скрытая страстность. Это опытный оратор.

— Владимир Ильич, — говорит он, — учил нас великой правде революции. Освобождая человечество от подлости, лжи, лицемерия, мы, коммунисты, должны быть примером во всем. С этой точки зрения мы должны быть особенно бдительными и неустанно проверять свои ряды. Нет большего преступления, чем обман партии. Нет большего преступления, товарищ Примак!.. Вот ты, казалось бы, открыто критиковал здесь свои мелкие ошибки…

Семен неподвижен.

К Чубу быстро пробирается человек в шахтерке.

— Когда выходит человек и говорит: «Я украл гвоздь», — продолжает Файвужинский, — все умиляются: «Ах, какой честный, ах, как он исправился!» Но никто не знает, что этот же человек, кроме того, убил свою мать, изнасиловал ребенка и сжег деревню…

Примак, прищурившись, смотрит на оратора.

Чуб собирается что-то крикнуть Файвужинскому, но человек в шахтерке наклоняется к нему и тревожно шепчет что-то на ухо. Чуб быстро встает и выходит вместе с ним.

Шахтный двор жужжит, как растревоженный улей. Он полон людей.

Чуба встречают недружелюбным гулом.

— Я не могу приказать им спускаться, — говорит Чубу инженер, — особенно в восточные лавы. Там кровля ни к черту, а креплений нет. Нет лесу!

— Шляпа, — зло цедит сквозь зубы Чуб. — Бойченко, Мухмединов, Свядыш! Давайте свои бригады…

Чуба окружают шахтеры.

— Испугались? Идемте… Я сам спущусь с вами в шахту.

Он вырывает из рук инженера лампу и решительным шагом направляется к надшахтному зданию…

Три бригады во главе с Чубом входят в здание.

Сигналы.

Пошла вниз первая клеть с Чубом.

В зале, где заседает актив, стоит гул. Файвужинский уже не говорит, он кричит. Он теперь непохож на спокойного оратора, уверенно начавшего свою речь. Его все время прерывают репликами.