Киномысль русского зарубежья (1918–1931) - [82]

Печатается по: Последние новости (Париж). 1926. 28 окт.

Сергей Яблоновский МЫСЛИ О ТЕАТРЕ

В одном из кинематографов Парижа поставили картину: «Похождения принца Ахмада». Фильма отличается от всех других тем, что на экране вместо живых людей – вырезанные из бумаги силуэты; такие, какие любили вырезывать во дни наших бабушек и прабабушек.

Один из театральных критиков, кн. Сергей Волконский посвятил этой фильме восторженную статью[244]. По его словам, это «одно из самых очаровательных зрелищ, какие себе можно вообразить». Но это – куда ни шло, в статье высказывается радость, что эта сказка разыгрывается не живыми людьми: «Люди всегда нарушают сказку: эта движущаяся плоть и кровь актерская не может ведь дать впечатления несбыточности; эти ужасно подведенные глаза разве могут ввести в круг очарования?»

Тот, кто не только любит театр, но и вдумывался в него, писал о нем, не может пройти мимо такой постановки вопроса: это далеко переходит границы данной постановки конкретного явления – это вопрос о самой сущности театра. Что является его сущностью? Шекспир полагал, что «целью его всегда было, есть и будет изображать действительность», и потому «все, что изысканно, противоречит задачам театра».

Против такого решения вопроса война объявлена уже давно, и крупнейшей жертвой нового течения сделалась великая, необыкновенная артистка Вера Федоровна Комиссаржевская.

Комиссаржевская пришла вся – простая, вся – естественность, и эта полнота простоты была простотою сказки, чуда.

Проста, прекрасна и естественна, как радостное утро, как полный грусти вечер, как насыщенная электричеством ночь. Ничего как будто бы не делала, чтобы создать сказку, а сказка и чудо создавались. Была пришедшая из другого мира, с той самою песней, которую пел ангел, летевший по небу полуночи. И вдруг начали убеждать Комиссаржевскую, что все созданное ею, неповторимым художником, – не то. Всеволод Мейерхольд, Вячеслав Иванов, Валерий Брюсов, Федор Сологуб убедили, что в ней «движущаяся плоть актерская», что они «не могут дать впечатления несбыточности», что нужно…

Нужно как раз то самое, о чем говорит кн. С. Волконский, – нужна марионетка и «еще большее упрощение, потому что в марионетках театр остается трехмерным, здесь же человек приведен к образу двухмерности» и «вы начинаете ощущать, что именно в этом залог сказочности».

И Комиссаржевскую лишили естественности. Заставили двигаться как двигаются марионетки; заставили монотонно, мертвенно скандировать слова; заставили так одеваться и становиться, чтобы представляться нарисованной на окружающем фоне – потерять трехмерность. Лицо и руки, и все видимое тело красили зеленой или иной краской, чтобы не было похоже на живого человека.

Огромная актриса была жаждущей душой. Интеллект большой и прекрасный оказался ниже таланта, а талант позволил себя обмануть. И Комиссаржевская умерла раньше, чем ее убила оспа: она сначала с великим сомнением шла по новой дороге, а потом с великой печалью и несомненностью поняла, что ее завели не туда, куда она стремилась.

«Ваш путь – не мой путь», – написала она Мейерхольду и объявила, что навсегда покидает сцену.

Тут Мейерхольд был прав: «…из моей школы или в мой театр, или никуда». С тех пор много опытов проделали с целью лишить театр жизненности, естественности. Мейерхольд нашел арену необыкновенную и с необыкновенной удачей получает необыкновенные достижения.

Все это живо припоминалось мне, когда я прочел восхваление князем Волконским силуэтов, являющихся благодаря двухмерности усовершенствованием марионетки. И мне стало больно.

Мне уже давно больно вследствие вытравления человеческого существа как в жизни, так и в искусстве.

Кинематограф уже самой сущностью своей оскорбил человека, отняв у него его величайшее достояние – слово.

«Ты – чудо из божьих чудес – свободное слово».

Прекрасный актер может быть до последних пределов выразителен в лице, фигуре, мимике, жесте, но если в придачу к тому ему дать талантливое творческое слово, уточняющее мысль, и если это творческое слово он творчески передает – насколько же усилится, углубится впечатление.

«Вначале было слово».

«Страдание слова – благородное страдание», – сказал Достоевский. Благородное потому, что растет, напрягается, прислушивается душа, чтобы проложить мысли человеческой новые, более тонкие и высокие пути.

Нестертое слово рождается глубоким умом и для восприятия требует работающего мозга.

Смотреть легче, чем слушать. Из виденного человек выбирает, что хочет; слышащееся требует, чтобы восприняли целиком.

Пьеса, лишенная слов, – доступнее. Всякий без напряжения выбирает ее в меру своей глубины или плоскостности.

Вот почему неведомые авторы фильм затолкали, уничтожили Шекспиров.

И вот искусство, уже обкраденное, обкраденное в слове, хотят обкрасть сугубо, трегубо: «движущуюся плоть» уничтожить, «движущей крови» лишить.

Я захотел проверить опытом теорию – пошел смотреть фильм «Похождения принца Ахмада» – сказка. Милая, бесхитростная, знакомая нам с детства по множеству вариантов. Индийские и китайские принцы, девушки, превращающиеся в птиц, чародей и его жертва, принимающая всевозможные образы, – все это стало для нас трафаретно, элементарно, наивно, и идея воплотить все это в трафаретные, элементарные, наивные, вырезанные из бумаги силуэты – оригинальна, забавна и интересна своей новизной.