«Кино» с самого начала - [18]

Подобные мысли стали приходить мне в голову позже, а зимой 1981-го все было по-другому – мы не думали на такие мрачные темы, мы были страшно довольны поездкой в Москву и с удовольствием возвращались домой. Мы родились в этом городе, выросли здесь и любили его таким, какой он есть. Да я и сейчас его люблю не меньше, поэтому и вижу все то дерьмо, которым он завален по самые крыши.

После поездки мы как-то сблизились с Цоем – нам было легко общаться, так как Цой был молчалив и достаточно мягок и уступчив, я тоже особенно не любил суеты, хотя суетиться приходилось довольно часто, а главное, нас сближали похожие музыкальные пристрастия – я собирал пластинки, менял их на «толчке», и у меня все время были новые поступления. У Свина они тоже были, но к этому моменту он с головой ушел в изучение панк-рока, и выбор в его коллекции был довольно специален. Я же собирал «красивую» музыку – Jethro Tull, Yes, Beatles, из новых людей – Костелло, Television, Pretenders… Познакомился я и с музыкой Дэвида Боуи и записал почти все его пластинки – так он мне понравился. Цой приходил ко мне записывать музыку на свой магнитофончик «Комета», мы говорили о роке, но играть вместе не пробовали – стиль «Пилигрима», где я продолжал трудиться, был Цою не близок – это больше походило на The Who середины семидесятых – такой мощный громкий рок. Дюша был нашим музыкальным и идейным руководителем, он обожал The Who и Led Zeppelin, и под его руководством мы грохотали вовсю. Цою же нравилось играть более тонкую музыку, что он и делал в «Палате № 6».

Довольно сложно сейчас писать о том, как мы тогда существовали, – масса подробностей не запомнилась, поскольку мы принципиально не думали ни о завтрашнем дне, ни о вчерашнем. Среди нас не было летописцев, и никто, даже мысленно, не вел хроники событий. Музыка сделала нас такими – не похожими на других, чужими среди своих. Это ощущение чужеродности до сих пор во мне, а окружающие это чувствовали и чувствуют, и это вызывало и продолжает иногда вызывать у них недоумение. Гребенщиков как-то сказал, что в те годы рок-н-ролл был единственной до конца честной вещью в этой стране, и я полностью с ним согласен. Только это могло вызвать радость в наших душах. Именно радость – не смех и хихиканье. Разве те люди, что стоят в очередях, чтобы сдать пустые бутылки, чтобы купить полные бутылки, чтобы выйти на свободу, после опорожнения бутылки разве есть радость в их душах? Они смеются постоянно – над похабными анекдотами, над глупыми шутками, несущимися с киноэкранов, над рассказами писателей-сатириков о том, как страшно жить в этой стране, они смеются над собственным убожеством, нищетой и порочностью, но нет радости на их лицах. А мы искали эту радость и находили ее. В рок-н-роллах Элвиса и балладах Beatles мы открывали больше смысла, чем во всех тех статьях Ленина, что я законспектировал в девятом и десятом классах школы и на трех курсах института.

Критиковать то, что происходило вокруг, нам претило, и хотя мы иногда скатывались до обсуждения окружающего, в основном старались этого избегать. Вступать в прямой диалог с государством значило принимать правила его игры, что было для нас глубоко омерзительно. Те ценности, которые нам предлагались, были просто смешны – они выглядели такими бессмысленными и ничтожными, что для их достижения совершенно не хотелось тратить время и силы.

Работая на заводе, я как-то раз зашел в один из корпусов, где трудились инженеры, проектировщики, чертежники и прочие бойцы интеллектуального фронта, прошедшие институты и университеты. Трое таких бойцов стояли на темной, заплеванной и загаженной окурками и горелыми спичками лестничной площадке и украдкой разливали водку в граненый стакан. Подивившись на такую работу людей в строгих костюмах и при галстуках, я вошел непосредственно в помещение, где инженеры непосредственно должны работать. Двое или трое инженеров сидели за письменными столами и, покуривая (на лестницу, вероятно, выходили только пить), смотрели в потолок, очевидно раздумывали, что бы еще такое как-нибудь усовершенствовать. Остальные пятеро или шестеро были заняты более активными делами – кто читал газету, кто говорил по телефону, кто листал бумаги на столе. Я заметил, что это в основном были приказы и инструкции. Я передал кому-то какую-то записку и отправился восвояси, в свой слесарный цех.

«Вот учись в институте, слушай пять лет ахинею, чтобы в результате оказаться на заплеванной лестнице с бутылкой водки, пусть и с дипломом в кармане и в строгом костюме», – думал я. Мне было ясно, что гораздо приятнее выпивать ту же водку в компании друзей под хорошую музыку и не ограничивать этот процесс временем с 9 до 17. При этом не нужно в конце месяца со страшными нервными затратами делать за три дня то, что нужно было сделать за месяц, – начертить еще какой-нибудь сногсшибательный механизм, который, на радость всему земному шару, изобрел в конце месяца такой же полуалкоголик-проектировщик из соседнего кабинета.

В цехе же пили уже совсем неприкрыто, откровенно, с чувством, с толком, обстоятельно, но при этом еще и по уши в грязи. Разговоры, состоящие в основном из мата, вертелись вокруг баб, выпивки и футбола. Отдельной, святой темой была политика – тут каждый являлся знатоком и про членов политбюро знал, кажется, намного больше, чем сами члены. Все были также мудрыми стратегами и во внешней политике – не было сомнений, когда нужно «дать по яйцам» немцам или чехам, когда вы… ну, скажем, трахнуть арабов, кому экспорт, откуда импорт, где что сколько стоит и какова зарплата… хотя за границей никто из них никогда не был, они знали быт западных «мудаков» основательно (с их точки зрения) и смеялись над глупостью американцев, жадностью немцев и развратностью французов со знанием дела. Это было просто противно. Не злило, не вызывало желания спорить, доказывать – просто было противно. Хотя порядочно было среди рабочих и нормальных людей, не лишенных здравого смысла, но они все как-то помалкивали и не бросались в глаза – видимо, стеснялись высовываться.