Кинг-Конг-Теория - [6]

Пока это происходит, они делают вид, что толком не знают, что именно происходит. Ведь мы обе в мини-юбках, у одной зеленые волосы, у другой оранжевые – значит, мы «ебемся как кролики», а значит, происходящее изнасилование – не совсем изнасилование. Думаю, так происходит в большинстве случаев. Думаю, ни один из тех троих с того дня не считает себя насильником. Это было что-то совсем другое. Втроем, с ружьем, против двух девчонок, которых они оттрахали до крови, – это не изнасилование. Доказательство простое: если бы мы правда не хотели, чтобы нас насиловали, мы бы предпочли умереть или сами сумели бы их убить. Так или иначе агрессорам удается себя уверить: тем, с кем это происходит, не так уж и не нравилось, если они остались живы. Это единственное известное мне объяснение такого парадокса: с момента выхода книжки «Трахни меня»[7] ко мне косяком потянулись женщины: «Меня изнасиловали, в таком-то возрасте, при таких-то обстоятельствах». Везде одни и те же истории, меня это уже начало бесить, первое время я даже сомневалась, не врут ли они. Еще со времен Библии, с истории Иосифа в Египте, в нашей культуре принято сомневаться в словах женщины, обвиняющей мужчину в изнасиловании. И вот до меня дошло: это происходит постоянно. Вот объединяющий акт, связывающий все классы, все социальные и возрастные группы, вне зависимости от внешних данных и свойств характера. Тогда почему мы никогда не слышим противоположную сторону: «Я изнасиловал такую-то, в такой-то день, при таких-то обстоятельствах»? Потому что мужчины продолжают делать то же, что веками учились делать женщины: не называют вещи своими именами, приукрашивают, выкручиваются, лишь бы не использовать то самое слово для названия того, что они сделали. Ну, «немного надавили»; ну, «слегка сглупили»; ну, «она была в жопу пьяная» или вообще нимфоманка, она просто притворялась, что ей не хочется, – но ведь дала же, значит, в глубине души ей только этого и надо было. Если ее пришлось избить, угрожать, если, чтобы ее заставить, пришлось взяться за дело целой компанией, если она рыдала до, во время и после – это ничего не меняет. В большинстве случаев насильники договариваются с совестью: не было никакого изнасилования – только шлюха, которая не признается, что она шлюха и надо было просто суметь ее уломать. Кроме разве что тех, для кого это становится непосильной ношей. Но они молчат, и мы ничего о них не знаем.

На самом деле в тюрьме выявляют только тяжелых психопатов, серийных насильников, которые режут женские половые органы осколками от бутылок, или педофилов, которые нападают на маленьких девочек. Потому что мужчины осуждают изнасилования. То, что делают они сами, – это всегда что-то другое.

Часто говорят, что порно вызывает рост числа изнасилований. Ханжество и абсурд. Как будто сексуальная агрессия – недавнее изобретение, как будто ее нужно внедрять в умы через фильмы. А вот тот факт, что французские самцы не нюхали пороха со времен войны в Алжире в шестидесятые, несомненно, повлиял на рост числа «гражданских» изнасилований. Военная жизнь регулярно давала возможность практиковать групповое изнасилование «за правое дело». Это прежде всего военная стратегия, которая способствует вирилизации той группы, которая ее применяет, ослабляя и гибридизируя группу противника, и так испокон веков, с тех пор, как существуют войны. Хватит внушать нам, что сексуальное насилие над женщинами – это недавнее явление или признак какой-то конкретной группы.

Поначалу мы старались об этом не говорить. Три года спустя, на склонах Круа-Русс[8] девчонку, которую я очень люблю, насилует у нее дома, на кухонном столе, какой-то тип, который преследовал ее еще на улице. В день, когда я узнаю об этом, я работаю в музыкальном магазинчике «Аттак Сонор» в старом Лионе. Стоит чудесная погода, летнее солнце заливает узкие улочки старого города, тесаные камни, отполированные временем, из белых стали желтыми и золотыми. Набережные Соны, мосты, фасады домов. Меня всегда поражало, как все это красиво, но в тот день особенно. Изнасилование не потревожило никакого спокойствия, оно уже было вплетено в жизнь города. Я закрыла магазин и просто пошла. Моя ярость была больше, чем когда это случилось со мной напрямую. Через ее историю я поняла, что это как болезнь, которую раз подцепишь и уже не отделаешься. Зараза. До тех пор я уверяла себя, что справилась, что у меня достаточно толстая кожа и есть дела поинтереснее, чем позволить трем придуркам сломать мне жизнь. И только сейчас, наблюдая, до какой степени я приравниваю ее изнасилование к событию, после которого ничто уже не будет как раньше, я разрешила себе услышать рикошетом то, что ощущала по отношению к нам. Рана, оставшаяся после войны, которая должна разыгрываться в молчании и темноте.

Когда это случилось с ней, мне было двадцать лет и я не очень-то любила, чтобы мне говорили о феминизме. Маловато панк-рока, многовато прекраснодушия. Но после нападения на нее я одумалась и записалась на двухдневный семинар для оказывающих поддержку, организованный горячей линией «Стоп изнасилование». Там объясняли, как говорить с пострадавшими после нападения, и давали правовую информацию. Не успели они начать, как я стала ворчать про себя: нахрена вообще кому-то советовать подавать заявление? Зачем идти к ментам, кроме как чтобы добиться выплаты по какой-нибудь страховке, мне было непонятно. Я инстинктивно чувствовала, что приходить в участок и объявлять себя жертвой изнасилования – значит подвергать себя повторной опасности. Ментовской закон – мужской закон. Потом одна из ведущих стала объяснять: «Чаще всего, когда женщина рассказывает об изнасиловании, она сначала называет его как-нибудь по-другому». Я внутренне продолжаю фыркать: «Что за пурга!» Это кажется совершенно невероятным. С какого хрена им не говорить это слово? И вообще, кто такая эта баба, чтобы говорить за всех? Может, она считает, что мы все одинаковые? И вдруг я сама себя торможу в своем порыве: а я-то что делала все это время? В те редкие моменты – в большинстве случаев по пьянке, – когда я решала об этом заговорить, произносила ли я это слово? Никогда. В те редкие моменты, когда я пыталась рассказать об этом, я избегала слова «изнасилование»: «напали», «зажали», «попала», «дерьмовый случай», что угодно… Дело в том, что, пока агрессия не названа по имени, она лишена конкретики, может смешаться с другими видами агрессии: если тебя обчистили, или менты загребли и продержали в обезьяннике, или избили. Эта стратегическая близорукость по-своему полезна. Ведь стоит только назвать свое изнасилование изнасилованием, как приходит в действие весь сложный механизм контроля над женщинами: ты что, хочешь, чтобы все знали, что с тобой случилось? Чтобы все видели в тебе женщину, с которой это произошло? Да и как ты вообще могла выжить, если ты не патентованная шлюха? Женщина, которая дорожит своим достоинством, предпочла бы смерть. То, что я выжила, свидетельствует против меня. Перспектива быть убитой ужасала меня больше, чем быть травмированной от движений бедер трех уебанов, – и сам этот факт казался мне чудовищным, ведь раньше я о таком нигде не слышала. К счастью, как практикующая панкушка, я могла спокойно обойтись без женской чести. Ведь после изнасилования нужно быть травмированной, есть явные признаки, которыми ты должна быть отмечена: боязнь мужчин, темноты, самостоятельности, отвращение перед сексом и прочие прелести. Тебе повторяют на все лады: это серьезно, это преступление, а если твои близкие мужчины узнают, они с ума сойдут от боли и ярости (ведь изнасилование – это, кроме всего прочего, частная разборка, в которой один мужик заявляет остальным: я трахаю ваших женщин направо и налево). Но самым разумным советом – по целому ряду причин – остается: оставь это при себе. Вот и задохнись между двух этих требований. Сдохни, шлюха, как говорится