Кимоно - [2]

Он стоял около эскалатора с букетиком фиалок и упрекал себя, что не назначил для встречи другого места: время было близкое к закрытию мола и вниз по эскалатору скатывалось так много народа, что он мог легко пропустить Киоко. Или по ошибке принять другую японскую женщину за нее. Он вглядывался в накатывающиеся лица и упрекал себя за свою дурацкую натуру: смесь авантюризма и склонности к сомнениям. Действительно, он готов отправиться неизвестно куда с незнакомой ему молодой женщиной, с которой обмолвился несколькими фразами на английском языке, которым они оба владеют отнюдь не в совершенстве, к абсолютно неведомой ему другой молодой японской женщине, художнице по кимоно, невесть по какому адресу, вечером, не зная ни слова по-японски. Он даже не сказал своим коллегам по Институту океанологии, с которыми вместе приехал на конгресс в Токио, что он отправился по делу, вернется поздно и по какому адресу/телефону его разыскивать, в случае чего. В случае чего! Разве он не читал в газетах об ужасающих мафиях, которые обитают в этом городе, претендующем на право считаться одним из крупнейших мегаполисов планеты? В случае чего! Да, если такой случай выпадет на его долю, никто не найдет даже останков американского ученого с русско-еврейским именем Либов! И тут же возникал образ милой молодой японки, которая приготовила вкусный бутерброд и сварила изумительный кофе. А главное, сама взялась помочь ему встретиться с художницей по кимоно.

Киоко не появлялась. Он готов был вышвырнуть букетик фиалок, выйти на свежий вечерний воздух и вернуться на такси в гостиницу «Империал», где он жил в номере вместе со своим коллегой по Институту океанологии. Он уже искал глазами мусорную урну для невостребованных цветов, как его окликнул женский голос: «Добрый вечер! Простите, что я задержалась немного!» — это была Киоко. Они вышли на Гинза стрит. Подвернулось такси. Важный, как лорд, шофер в белых перчатках распахнул дверцы. Киоко назвала адрес, и они начали пробираться в потоке автомобилей вечернего Токио. Вскоре шофер отдалился от Гинзы, миновал шумные освещенные улицы и начал ввинчиваться в улочки и переулки, уставленные деревянными двухэтажными домами в цветении вишен, вдруг напомнившими Либову родное Замоскворечье, Арбат, купеческие особняки. Когда такси проезжало мимо одного из деревянных двухэтажных особняков, окруженных высоким забором, Киоко сказала что-то шоферу, и он остановился. Либов расплатился, они вышли из машины и оказались около чугунной калитки. Такси уехало. Киоко набрала какой-то номер на мобильнике, назвала свое имя, калитка звякнула замком и распахнулась, впуская Либова и его провожатую. Они вступили на бетонную дорожку, освещенную фонарями, подвешенными к чугунным столбам, на которые опиралась крыша крыльца. Крыша крыльца и многоступенчатая крыша дома были замысловато изогнуты, как у пагоды. Либов стоял на дорожке, озираясь и вглядываясь в темноту вечера. «Пойдемте, пойдемте! Вот и Акико!»

Хозяйка ждала их на крыльце. Она была одета в кимоно, рисунок которого трудно было разглядеть в золотистом мягком свечении фонарей. Так же как и рисунок на поясе. Киоко их познакомила, и хозяйка по имени Акико с поклонами пригласила гостей в дом. В прихожей Либов разглядел рисунок на ее кимоно: бело-розовые цветы японской вишни-сакуры на голубом фоне неба или моря. А на поясе: берег моря и чайки. Словно читая мысли Либова, она, улыбнувшись, сказала: «Днем я провела бы вас по саду. Там протекает ручей с запрудами и водопадами, в котором плавают красные рыбы. И цветет сакура — бесконечный источник моего воображения. Цветет всего лишь неделю, чаще всего в апреле. Я разрисовываю пояса для кимоно только весной, во время цветения сакуры. Сейчас такое время. Я провожу целые дни в саду. У меня большой сад. Без провожатого даже днем можно заблудиться». Потом добавила: «Когда проходит цветение в Токио, я еду севернее, севернее до самого острова Хоккайдо, где сакура зацветает позже».

Акико провела гостей в обширный зал, стены которого были увешаны картинами. Либов принялся рассматривать, переходя от одной к другой. Надписи были выполнены иероглифами. Потребовались пояснения хозяйки. Впрочем, Либов не настолько увлекался восточной (китайской или японской) манерой рисования кисточкой и тушью по шелковистой поверхности ткани, чтобы забыть о цели своего визита — поиске подарочного кимоно для Риты. Он хотел было напомнить об этом сначала Киоко, чтобы соблюсти приличие, но оказалось, что пока Либов рассматривал картины, она ушла, не попрощавшись с ним. «Киоко не хотела прерывать вашего созерцания картин», — объяснила Акико-художница своему гостю и поклонилась с милой улыбкой. «А как же насчет кимоно?» — подумал было Либов, но она ни о чем не забыла, пообещав: «Согласно законам гостеприимства, я сначала приготовлю чай, а потом покажу свои работы». Акико усадила Либова за стол и принесла чай.

Чай был ярко-оранжевым, чуть сладким, со смешанным ароматом первых летних цветов, по которым тоскуется зимой. Чай прогонял тревоги и сомнения. За чаем последовала водка саке, которую гонят в Японии из риса, не очищая, как русскую или другую водку. Она была на вкус не крепче пива, сладковатой и теплой. Акико подала саке в фаянсовом кувшинчике кремового цвета, напоминавшем миниатюрную амфору несколько иной, чем на Западе, формы. Либов приноровился наливать саке из кувшинчика в мисочку и отпивать понемногу веселящую жидкость. Он чувствовал, что пьянеет, но не мог остановиться. Радостное безволие охватило Либова. Он несколько раз приглашал Акико выпить вместе с ним, но она качала головой, ласково улыбаясь и сказываясь занятой приготовлением пищи. Хозяйка не пила и почти не прикасалась к еде. После второго кувшинчика саке был принесен суп, который напомнил Либову бульон, сваренный из телятины с морковкой и сельдереем, и процеженный. Акико едва подносила ко рту фарфоровую ложечку супа, продолжая угощать гостя и одновременно рассказывать свою историю.