Кимоно - [4]

«Так ведь и при цветении сакуры каждый цветок чуть-чуть отличается от других, складываясь в орнамент, который воспринимается как единый рисунок весны», — подумал Либов.

«Как ни странно, выбор поясов напоминает пересадку сердца, которое приживается только при полной совместимости. А если нет — происходит отторжение. Выбирайте кимоно и к нему пояс так, чтобы вашей жене понравилось», — сказала Акико, показывая жестом, что Либов волен выбирать то, что ему покажется подходящим. «Значит, дело решенное, — удовлетворенно подумал Либов. — Она готова продать кимоно!» Он ходил по мастерской от одного столика к другому, снова рассматривая в подробностях рисунки на поясах. Наконец, выбор его пал на пояс, разрисованный красными рыбами. Рисунок был так мастерски выполнен, что чем дольше Либов всматривался в него, тем сильнее хотелось подарить его Рите. Тому была причина, выражаясь по-старомодному: сердечная тайна.

Это было давным-давно. Во время медового месяца Либов и его молоденькая жена Рита путешествовали по черноморскому побережью Крыма и набрели на развалины древнегреческого города Херсонес. Обломки беломраморых колонн разрушенного варварами храма торчали из накатывающихся бирюзовых волн прибоя. Либов и Рита стояли молча у кромки прибоя. Через плечо у Либова были перекинуты его сандалии и ее босоножки, сцепленные пряжками. Молча они смотрели на остатки древнего храма. Причиной их неразговорчивости была размолвка, произошедшая утром, когда они завтракали в какой-то харчевне. Комната, которую они сняли на ночь в ближней к музею рыбацкой деревушке, была, в сущности, сараем. Матрацы казались набитыми булыжниками, а койка, которую хозяева выдавали за супружескую кровать, была старой рухлядью шириной едва ли на полтора человека. Они экономили на каждом рубле и досадовали на себя из-за судьбы родиться в стране, где на роду написано оставаться всю жизнь бедным интеллигентом, получающим мизерную зарплату. Особенно был ущемлен Либов, который не в силах был при аспирантской стипендии организовать достойный медовый месяц для Риты. Правда, сама Рита никаких претензий не высказывала. Радовалась жизни, какая она есть, а Либов, бывало, не радовался, а злился на самого себя. Так они молча стояли в набегающих и откатывающихся синих волнах, пока не решили заглянуть в главное здание музея и осмотреть экспозицию. Собственно музей был деревянным большим крашенным в карминные тона сараем и никак не мог соперничать по красоте с развалинами храма. Чтобы хоть немного украсить музей, экспонаты которого помещались за стеклянными витринами, в один из углов зала был встроен аквариум. Среди колеблющихся водорослей плавали диковинные рыбы разнообразной формы и цвета: черные, оранжевые, полосатые, желтые. Они были круглые, продолговатые, треугольные, плоские. Либова поразило их полное равнодушие друг к другу. Они как будто не замечали остальных рыб, даже своих двойников. Они были лишены ощущения влюбленности, когда жить в одиночку становится невозможным и начинаешь искать кого-то, кто подходит к тебе, как ключ к замку. Ведь влюбленность предполагает желание соединиться, одинаково видеть и оценивать жизнь, готовность приобщить любимого/любимую к чему-то поразившему тебя, выходящему за рамки обыкновенного быта, будь это улица города, ловушка домашнего обиталища или прозрачная тюрьма аквариума. «Посмотри, — воскликнула Рита, — одни только красные рыбы все время плавают вместе!» Либов увидел стайку красных рыб. Они были, как метафора любви, потому что любовь неразделима. Либов и Рита провели весь день в Херсонесе: купались, бродили между обломками колонн, валялись на песке, а под вечер разыскали ресторанчик, где готовили караимские пирожки и подавали к ним кислое белое вино, которое хотелось пить до бесконечности. Они вернулись в свою комнату, в которой провели предыдущую ночь. Кровать больше не казалась им тесной и неудобной, а зеленая крымская луна заглядывала в окошко, озорно подмигивая. Они не закрывались от луны и любили друг друга всю ночь, только иногда забываясь в коротком сне.

Либов склонился над поясом, разрисованным красными рыбами. Играла музыка, которую обычно заводят при демонстрациях модной одежды. «Я вижу, что вам этот пояс понравился больше других. Остается подобрать для вашей жены подходящее по фигуре кимоно, — сказала художница. — Начнем демонстрацию?» «О, конечно!» — ответил Либов. Акико сбросила с себя верхнее кимоно и осталась в нижнем, сшитом из легкой шелковой ткани бледно-розового цвета, обрисовывающей ее женственное текучее тело. Затем она сняла со стены кимоно, висевшее с краю, накинула на себя и завязала пояс, разрисованный красными рыбами. «Очень красиво», — только и успел сказать Либов, потому что Акико скинула кимоно и снова осталась в полупрозрачном нижнем. Художница надела следующее кимоно, повязала пояс с красными рыбами и начала кружить по мастерской, покачивая бедрами и так ловко ступая красивыми крепкими ногами, что казалось, она плетет затейливые узоры. Да, да! Ему нужно именно это кимоно и этот пояс, разрисованный красными рыбами! Он привезет подарок Рите. Она будет счастлива. И не обязательно рассказывать в подробностях о том, как он угощался в доме молодой японской художницы, как следил возбужденным взглядом за ее покачивающимся телом, как с замиранием сердца и неподвластным воле приливом крови к животу ждал, когда Акико начнет сбрасывать кимоно, чтобы остаться в полупрозрачном нижнем халатике. Но ведь желание привезти в подарок Рите самое лучшее кимоно и порадовать свою возлюбленную было добром. Так почему же все, прожитое в этот вечер ради добра, вызывает у него ощущение неловкости и даже стыда? Как будто он, делая добро, то есть поступая по любви, идет к этому добру по качающемуся мостику лжи.