Кимоно - [37]

— О, я думаю, в большинстве торговцы и фабричные рабочие, — сказала Яэ.

— Так высший класс японцев не бывает здесь? — опять спросил Джеффри.

— Нет, только низшие классы и студенты. Японцы считают позорным делом ходить в Йошивару. И если ходят, то всегда тайно.

— И вы не знаете никого, кто бы ходил сюда? — спросил Реджи с прямотой, оскорбившей понятия его друга о хорошем тоне.

— Моих братьев, — отвечала Яэ, — но они ходят всюду или по крайней мере говорят, что ходят.

Это была в самом деле зловеще-безобразная толпа. Японцы вовсе не уродливая раса. Молодые аристократы, выросшие на свежем воздухе, имеют недурной вид, а иногда изящные и тонкие черты. Но низшие классы, знакомые с бедностью, грязью и закладыванием вещей, с наслаждениями саке и Йошивары, — самые уродливые существа, какие только были сотворены по образу и подобию своих безобразных богов. Маленький рост и обезьяньи манеры, бесцветность кожи, плоский монгольский нос, разинутые рты и плохие зубы, грубые косички их черных, лишенных блеска волос придают им вид карликов-кобольдов, как если бы эта страна была питомником всякой сказочной нечисти, страной, где воплощаются дурные мысли. К тому же их лица не имеют характерных черт, хороших ли, дурных ли, как это бывает у арийских народов; нет резких линий, твердого профиля.

— Скорее это отсутствие, чем наличие чего бы то ни было, отталкивает и подавляет нас, — заметил Реджи Форсит, — может быть, это отсутствие счастья или надежды на счастье.

Толпа, заполнявшая все четыре дороги медленно движущейся серой волной, была настроена очень мирно и странно молчалива. Стук и шлепанье галош были гораздо слышнее человеческих голосов. Подавляющее большинство — мужчины, но попадались и женщины, спокойные и серьезные. Если даже кто-нибудь повышал голос, колеблющаяся походка и глупая улыбка ясно показывали, что их обладатель пьян. Такого уводили в сторону его друзья. Японцы обычно ходят на зрелища и развлечения дружными компаниями.

Два кули, ссорясь, остановились под окном Баррингтонов. Оба сильно выпили. Они не подрались, как сделали бы англичане, но стояли, обмениваясь сердитыми односложными звуками, нечленораздельным хрюканьем и храпом.

— Дурак!.. Скотина! Вонючий!

Когда эти любезности еще приподняли их настроение, они начали дергать один другого за платье и рвать, как раздраженные дворняжки. Это было знаком, что дело скоро станет серьезным, и последовало вмешательство полиции. Сражающиеся были разведены товарищами и увлечены в противоположных направлениях.

За некоторыми исключениями все толчки, отдавливания ног и тому подобное принимались с умеренной досадой или апатичным равнодушием. Между тем на другой день газеты говорили, что толпа была так велика, что оказалось шестеро задавленных насмерть, а очень многие лишились чувств.

— Но где же Йошивара? — спросил наконец Джеффри. — Где же держат этих несчастных женщин?

Реджи указал рукой в направлении трех улиц, лежащих перед ними.

— За железными воротами все Йошивара: и те высокие дома, и вон те низкие тоже. Там и девушки. Здесь их две или три тысячи. Но, разумеется, их смотрят ночью.

— Очевидно, так, — неопределенно сказал Джеффри.

— Они сидят в витринах, как это можно назвать, — продолжал Реджи, — только впереди решетка, как в клетках в зоологических садах. На них богатые кимоно, красные, золотые, голубые, вышитые цветами и драконами. Этого ни с чем не сравнишь, разве только с клетками, полными попугаев и колибри.

— Они красивы? — спросила Асако.

— Нет, этого нельзя сказать, и все они ужасно похожи одна на другую, на взгляд западного человека. Не могу представить себе, чтобы кто-нибудь выбрал себе из них и сказал: «Я люблю ее, она — прекраснее всех». Жирные, вялые, тип Будды. Есть типы лукавого животного, обменивающиеся любезностями с молодыми людьми через перекладины клеток; есть просто бесформенные уроды, тип неуклюжих деревенских девок, какие есть во всякой стране. Но изысканные дома не выставляют своих женщин, а только ряд фотографий, на которых, без сомнения, фотограф очень польстил оригиналам.

Асако рассматривала теперь здания, высокие, четырехугольные, как тюрьмы, и низенькие туземные кровли. У каждого была маленькая платформа, «монохоши», где на солнце сушилось выстиранное белье — бумажные кимоно, полотенца, фланелевые юбки.

На дальнем конце улицы большое оштукатуренное здание с греческим портиком стояло поперек ее, закрывая проход.

— Что это? — спросила Асако, — похожее на церковь.

— Это больница, — отвечал Реджи.

— Но зачем здесь больница? — спросила она опять.

Яэ Смит чуть-чуть улыбнулась незнанию ее новой подруги о карах за грех. Но никто не ответил на вопрос.

Началось движение в толпе, оттесняемой от каких-то еще невидимых пунктов, как бы очищающей железнодорожный путь. В то же время вытягивание шей и шепот любопытства.

Толпа очистила середину улицы, лежащей как раз напротив. Полиция, выраставшая всюду, словно всходы драконовых зубов, разделила народ. И тогда по открывшейся таким образом дороге двинулась процессия, самая странная из всех, какие только видел Джеффри Баррингтон.

Высоко над головами толпы показалось что-то похожее на оживленный автомат, движущаяся восковая фигура, наряженная в великолепную белую парчу с красными и золотыми вышитыми изображениями фениксов и громадный красный шарф, завязанный спереди бантом. Толстые, набитые ватой и обшитые красным рубцы пол топорщились, приподнимались и обнаруживали края массы платьев, надетых одно на другое; все это похоже было на артишок со множеством листьев. Из-под монументальной прически, усаженной, как кожа дикобраза, булавками и украшенной серебряными блестками и розетками, выглядывало белое маленькое лицо с неподвижным взглядом, совершенно лишенное выражения, крайне неестественное, сплошь покрытое блестящей эмалью — лицо китайской куклы.