Киллеров просят не беспокоиться - [11]

Та искренне огорчилась:

-- Надо же, а какая молодая! Что же вы за порядком не смотрите?

-- Послушайте, при чем здесь мы? Хотите, узнайте мой телефон у дежурного милиции и перезвоните, удостоверитесь, что я -- это я.

-- Э-э, молодой человек, да сейчас времена-то какие? И дежурного милиции подкупить можно. Ладно, записывайте, -- и она продиктовала телефон отдела техники безопасности, в котором работал Искольдский, а на прощание еще передразнила: -- Мы здесь ни при чем! Тоже мне!

Не успел Полковский повесить трубку, позвонил Нахрапов, перехватил. Сообщил: Моисеева заговорила. Всю ночь проплакала, на бетонном-то полу одумалась. Поскольку Полковский вел это дело, ему и карты в руки. Нахрапов сообщил, что в сумке Моисеевой обнаружен паспорт на имя Терехова. Просил предварительно заглянуть к нему. Звонок на комбинат пришлось отложить. Искольдский вызван на двенадцать. Время было.

В кабинете Нахрапова можно было долго держать замороженными "ножки Буша" без всяких дополнительных приспособлений.

-- Вы что, Алексей Николаевич, курс омоложения методом сухой заморозки проходите?

Нахрапов внимательно посмотрел на Полковского, и тот стушевался: бестактность брякнул.

-- А сколько бы ты мне дал, а, Саня? -- задумчиво спросил Нахрапов.

-- Смотря за что... -- опять вырвалось у Полковского: ну, напрашивалась же шутка. -- А вообще я возраст определять не умею.

-- Тридцать восемь.

Нахрапов встал и, открыв сейф, достал и отдал Полковскому содержимое сумочки Моисеевой.

-- Проверь подлинность паспорта Терехова, да и Моисеевой тоже. Что-то мне вчера почудилось эдакое неуловимое... Ты загляни в отдел паспортного контроля, покажи им.

-- Меня вот тоже вчера такие же чувства мучили, Алексей Николаевич.

-- Да ты у нас, никак, чувствительный? Ну-ну.

-- Да с Искольдским, третьим пассажиром. Чует мое сердце, что-то тут не то. Вел он себя вчера как-то...

-- Нервозно?

-- Да нет, скорее нагло. Даже не нагло, а как будто я у него на допросе, а не он у меня.

-- Так ведь ты же к нему ходил, а не он к тебе.

-- Сегодня в полдень вызвал его. Недоговаривает чего-то, как будто хочет отвязаться побыстрее. А что Моисеева?

Они спустились вниз и по застекленному соединительному переходу прошли в соседнее здание. Моисееву привели в кабинет для допросов. Нахрапову доложили, что муж Моисеевой с восьми утра дежурит под окнами изолятора, словно у роддома, просит свидания.

-- Этого субчика пропустите после нас, будете присутствовать при их разговоре, -- распорядился Нахрапов.

Полковский приготовился к допросу. Разложил перед собой бланки протоколов и постановлений, на всякий случай.

Нахрапов приветствовал молодую учительницу стоя, протягивая к ней руки, словно желал заключить в объятия, хоть и стоял в другом углу комнаты.

-- Елена Прекрасная, усталый вид, усталый. Как только мне сказали, что вы хотите меня видеть, я у ваших ног. У одной ноги. У другой ноги -- товарищ Полковский Александр Сергеевич, следователь УВД, он как раз ведет ваше дело. Чует мое сердце, вы нам сейчас всю правду выложите и, может быть, даже потопаете домой, а то и Иван-царевич на серой "Волге" довезет. Он сейчас ждет свидания с вами. В связи с этим обязан спросить: желаете ли вы видеть супруга?

-- Если буду без наручников, то да.

-- Ай-ай-ай, Еленочка Ивановна, не усугубляйте своего положения. Вас и так уже ни одна школа на работу не примет, похоже на то...

-- Вашими стараниями. -- Моисеева была мрачна, но хороша, как водяная лилия. Лицо бледное, веки опущены. Она говорила, не поднимая глаз, как глубоко обиженный ребенок.

-- И вашими, и вашими. Приступайте, Александр Сергеевич, ваша очередь петь куплеты.

Полковскому неприятно было наблюдать за ерничаньем Нахрапова. Но, как это часто случается в далеко не нравственных ситуациях, он все-таки улыбался, когда у Нахрапова выходило что-то смешное. Он поздоровался еще раз и, как ученик, сдающий производственную практику под наблюдением руководителя, стал разъяснять Моисеевой, на какой стадии сейчас находится дело, каким образом она может нанять адвоката и когда ей будет предъявлено обвинение. Затем он спросил ее прямо:

-- Вы признаете себя виновной?

Моисеева усмехнулась:

-- Ну вы даете! Обвинения не предъявляете, а хотите, чтобы я признала себя виновной?

-- Постойте, голубушка Елена Ивановна, вы же сами нас вызвали, хотели говорить. Вы ведь учтите, у нас и без вас доказательства имеются, -вмешался Нахрапов. -- У вас в сумочке нашелся паспорт.

-- Я его всегда с собой ношу, -- простодушно ответила Моисеева.

-- И паспорт гражданина Терехова Евгения Олеговича?

-- Кого? -- переспросила Моисеева.

-- Гражданина Те-ре-хо-ва, летевшего с вами рейсом 167 из Москвы и погибшего при о-о-чень загадочных обстоятельствах, не без участия змеи, которую вы везли из Москвы. Вас не смущает, что все эти факты замыкаются на вашей персоне?

Это было все, что хотела узнать Моисеева. Сегодня ночью она приняла одно очень важное решение. Проплакав часа три и еле успокоившись, -- а плакала она беззвучно, только хлюпала носом, -- ближе к утру притихла, затаилась и стала соображать, как реализовать накопившуюся в себе злость. И вот проявилась с детских пор существующая в ее характере черта: если ей было больно, она, как мазохистка, старалась сделать себе еще больнее, может, чтобы заглушить первую боль, что ли. Она кидалась на штыки, она разбивалась о скалы, она жарилась на костре своей обиды, и боль сама собой заглушалась, утихала, таяла.