КГБ в смокинге. Книга 2 - [43]

Сказав про себя «нам», я вздрогнула.

«Означает ли это, что ты с ними заодно? — спросила я себя. — Что через несколько минут ты пусть не одобришь, пусть не воскликнешь „Браво!“, как восторженная школьница на тесной галерке „Таганки“, но терпеливо и не закрывая глаз будешь смотреть, как твои спутники начнут стрелять из пистолетов, или бросать гранаты, или сделают еще что-нибудь ужасное с абсолютно невинными людьми? Видимо, да. Видимо, я с ними заодно. Уже заодно. Я не спорю, мне никто не давал права казнить или миловать. Но никто и не отнимал у меня разума, который с занудством преподавателя черчения твердит не переставая: „Ты тоже ни в чем не виновата!“ Как и сестра Пржесмицкого, сожженная в Треблинке. Как тот парень, друг Юджина, которому на крыше виллы в Буэнос-Айресе разворотил голову бровеносный Андрей. Как моя несчастная мама, которой даже не сообщат, что ее единственную обожаемую доченьку закопали где-то в польском лесу. Пусть это ужасно, пусть это крайне бездуховно, пусть это эгоистично в конце концов, пусть потом я буду всю жизнь мучиться, пусть! Но когда из двух невинных людей один обязательно должен умереть, я не хочу, чтобы этим человеком была я!

Не хочу! И людей, которые помогают мне выжить, я не смогу предать, не смогу осудить за варварство, за пренебрежение вечными человеческими ценностями. Я никого не просила кооптировать меня в страшный мир, который кучка узколобых кретинов с вузовскими ромбиками в петлицах и талонами для отоваривания в кремлевской „кормушке“ назвала передним краем борьбы за коммунизм. Я по-комсомольски честно, как учили меня в школе, семье и университете, собиралась прожить отпущенную мне единственную жизнь в атмосфере самообмана, лжи и лицемерия. Мне не дали, не позволили. Наверно, это плохо. Теперь я понимаю, как счастливы люди, которым до самой смерти, до покосившейся могильной ограды удается сохранить себя в облегающем эластичном коконе, не пропускающем терпкого воздуха реальности. „Он умер с улыбкой на устах…“ Ложь! Мерзкая ложь, похожая на дешевое сливовое повидло! Если человек отходит в мир иной, хоть что-нибудь поняв в прожитом, то на лице его застынет боль, ужас, страх, ненависть, желание жить, все что угодно, только не улыбка! И коли меня сунули в человеческую грязь, оплатив командировочные расходы и проживание в отелях, но не снабдив при этом иной философией, иными взглядами, коли меня лишили последнего шанса умереть с улыбкой на устах, я должна создать его сама. Чтобы выжить! Чтобы сохраниться! Чтобы не потерять уважение к себе! Только так!..»

О чем думали мои попутчики, я уже знала. Но страха теперь не испытывала, а с нетерпением и надеждой ждала спасительного мига, когда прервется эта страшная дорога к наручникам, тюрьме и гибели, когда перестанет мелькать перед глазами надоевшая стена шоссе, перестанут валиться с двух сторон нескончаемые стены холодного леса. Я верила: что-то они обязательно придумают. В конце концов, это их работа, их профессия…

— Один шанс они нам все-таки дали, — негромко заметил Пржесмицкий и закурил.

— Всего один? — робко спросила я.

— Какой? — выдохнул Вшола.

Водитель, как я и ожидала, промолчал.

— Они едут впереди.

— Ну и что? — Вшола пожал плечами. — Они же следят за каждым нашим движением. Полог откинут, пять стволов держат нас на мушке. Ты думаешь, тот хорунжий — законченный болван? Он просто перестраховщик. Возьми чуть в сторону, и они откроют огонь без предупреждения. Хочешь попробовать или поверишь на слово?..

— Из тебя вышел бы отличный гид, — усмехнулся Пржесмицкий. — Что видишь, то и описываешь…

Он тычком загасил сигарету в пепельнице и, не оборачиваясь, сказал:

— Вэл, постарайтесь незаметно исчезнуть из поля зрения автоматчиков.

— Я не ведьма! — огрызнулась я, чувствуя, как до предела натягиваются струны нервов. — И в окно вылететь не могу!

— Разумеется, вы не ведьма! — неожиданно мягко сказал Пржесмицкий. — Вы — очаровательная женщина, которую просто утомила длинная и сопряженная с нервотрепкой дорога. Вам хочется прилечь. Откиньтесь на спинку, пожалуйста…

Я молча повиновалась.

— Удобно?

— Как в гробу.

— Прекрасно! Это именно то ощущение, на которое я рассчитывал…

— Мы что, проводим генеральную репетицию собственных похорон? — не понимая, чего он добивается, я распсиховалась. — Тогда почему вы решили начать с меня?

— Вэл, если мне не изменяет память, у вас довольно длинные руки… — продолжал Пржесмицкий, не обращая никакого внимания на мои выпады.

— На что вы намекаете?

— Только на сантиметры. Какая из ваших рук в данный момент ближе к полу?

— П-правая, — тихо призналась я, смекнув наконец, в чем дело.

— Прекрасно, Вэл! Тогда попробуйте вашей правой ручкой оторвать от пола резиновый коврик…

— Он что, прибит гвоздями?

— Мы это обсудим потом, Вэл. А пока вы только попробуйте…

Чтобы не изменить позу откинувшейся на спинку сиденья утомленной дамы, я должна была действовать указательным и средним пальцами левой руки. А их сил явно не хватало для эффективной борьбы с клеем неизвестного мне производства. Коврик не хотел поддаваться.

— Не могу! — простонала я. — Чем вы его клеили, мать вашу?!