Кегельбан - [22]

— Есть же вагон-ресторан, туда можно пойти работать.

— Староват я для такого, у меня жена и двое ребят. А вот брат мой попробовал и по сей день все не очухается. Невмоготу уже было видеть вечно пьяные рожи. Люди безобразили, словно с цепи сорвались, считали, что они — пуп земли.

— Ваш брат тоже кельнер?

— Нет, повар.

В углу раздался грохот. Ян оглянулся. Молодой парень изо всех сил бухал кулаком по игральному автомату.

Кельнер поставил пепельницу на стол и подошел к парню.

— Перестань колотить.

— Ворьё, — выходил из себя парень. — Опустишь крону, а тебе фиг, хоть бы пикнуло.

— Спокойно, — сказал кельнер. — Не видишь, что не включено в сеть?

— Все вы тут воры!

Кельнер поднял белый шнур и включил штепсель в розетку. На автомате загорелись цветные лампочки, что-то щелкнуло, и раздался энергичный звон электрогитары.

— Все равно все вы тут воры, — упрямо повторил парень.

— Что вы с ним цацкаетесь, — вмешался седой мужчина, сидевший ближе всех к игральному автомату и с умилением на лице державший за руку женщину в пронзительно зеленой кофточке с глубоким декольте. — Выкиньте его!

— Помогите мне, — попросил кельнер.

— Помоги же, — поддержала его женщина. Она была значительно моложе своего спутника, который сошел бы за ее отца. В голосе женщины послышались насмешка и злорадство. — Покажи, что ты мужчина.

— Ну уж нет, — возмутился седовласый посетитель. — Это не для меня. Мне нельзя волноваться. — Он посмотрел на кельнера. — У меня давление и вообще…

— Ну подойди, подойди, старый хрен. — Парень угрожающе вскинул сжатые кулаки и расставил ноги.

— И ты спустишь ему? — негодуя воскликнула женщина. — Позволишь оскорблять себя?

— Расплачусь и уйду, — заявил седой. — Я полагал, что пришел в приличное заведение.

— Слабак! — бросила женщина своему кавалеру и двинулась к выходу.

Мужчина выхватил из кармана бумажник и швырнул на стол пятьдесят крон.

— Сдачи не надо, — пробормотал он, выбегая следом за своей дамой.

«В самый раз вмешаться, — подумал Ян. — Я ведь жаждал действий, сейчас у меня для этого исключительная возможность. Подойди к малому и дай ему по физиономии. Смехота — я, Морьяк, раздаю оплеухи! Парня я не знаю, возмущение его справедливо: автомат проглотил последнюю крону из карманных денег, выданных родителями, и ни гугу».

— Одну кока-колу, — сказал парень.

— Сию минутку, — ответил кельнер.

— Охлажденную.

— Холодную как лед, — заверил кельнер и исчез за стойкой бара.

— Приятель, который час? — крикнул парень. — Ты что, глухой? Который час?

Ян не сразу сообразил, что обращаются к нему. Он был без часов, тем не менее сказал:

— Скоро четыре.

— Мерси, приятель!

«Я самый натуральный трус, — угрызался Ян. — Приспосабливаюсь, как могу, к любой ситуации и ищу оправдания своему слюнтяйству. Изображаю бесконечную снисходительность, терпимость, а это первый шаг к капитуляции. Какая разница между мной и тем седым донжуаном, который позволил себя оскорблять и бровью не повел? Но затрещина все равно не действие, скорее жест. Красивых жестов терпеть не могу, жест тоже ведь не действие».

8

И снова он в поезде, который стремительно несет его вдаль, к Арендарчику с его образцовой фабрикой, к стульям и буфетам, к миру «Золотого фонаря» и дачи с водяной мельничкой, а в перестуке вагонных колес ему чудится шум кегельбана, где он так и не побывал. Но там, несомненно, витало призраком его имя — его перекатывали, как большой черный шар по лотку, — кто этот Ян Морьяк, кто такой, что замахивается на нашего Арендарчика, на самого Арендарчика?!

У окна, напряженно вытянувшись, будто павлин, сидел мужчина средних лет с седоватыми, несуразно длинными бакенбардами. На нем был коричневый вельветовый костюм, шея повязана крикливым галстуком. К мужчине нежно льнула толстая женщина в дешевом шарфе с люрексом и кистями. Двадцать лет спустя они ехали в родную деревню. Пассажиры в купе с любопытством прислушивались к хвастливым рассказам мужчины с бакенбардами, каждую фразу которого жена сопровождала утвердительными кивками.

— А что вам сказали на границе? — допытывался старик в темной шляпе.

— Что они могут сказать? — пожал плечами мужчина. — Мы немцы. Вот! — и он помахал в воздухе западногерманским паспортом.

— А живете где?

— В Гамбурге, — ответил мужчина. — У нас там трактир. Единственный трактир, где подают наши словацкие галушки с брынзой.

— Где же вы ее берете? — поинтересовалась сидевшая возле Яна молодая женщина и, достав из сумочки зеркальце и розовый тон, занялась своим лицом, несмотря на полумрак, царивший в купе.

— Брынзу-то? — запнувшись, переспросил мужчина. — В кауфхаузе[8], разумеется, где ж еще!

— Там у них все есть, — подхватила жена. — Семь сортов бумажных носовых платков, и все надушенные.

— А поезда! — воскликнул мужчина. — Не то, что этот. В уши льется музыка из репродукторов, и все время носят пиво.

— Ну а уж чистота! — протянула толстуха. — С полу хоть бери и ешь. Не хотите жвачки? — обратилась она к длинноволосому молодому парню.

— Нет, — отрезал он. — Жвачка у нас своя есть.

— Ты слышишь, Франц? У них тоже есть жвачка.

— Плевал я на вашу жвачку, — добавил парень. — Вы чего туда удирали? Выгоняли вас, да?