Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология - [88]

Но еще большее впечатление, чем демонстративная манера поведения, произвели на публику их костюмы. Обвиняемые тщательно продумали цветовую символику своей одежды, выдержав ее в черно-белой гамме (с одной стороны, в 80-е гг. это были любимые цвета самой королевы Елизаветы, что могло означать рыцарскую преданность ей, с другой — белый цвет традиционно означал невинность, а черный — скорбь). Предварительные разъяснения были даны публике и на этот счет, чтобы лучше подготовить аудиторию к восприятию спектакля. «Прежде чем они пришли в это место, сэр Роберт и Мод дали понять своим друзьям, что они войдут с белыми лентами, чтобы этим знаком заронить в сознании людей мысль о том, что архиепископ был обвинен по справедливости, а они осуждены незаконно». Клерк прибавляет: «Многие еще до их прихода говорили, что именно в таком виде они и появятся… В соответствии со своими обещаниями и всеобщими ожиданиями они вошли. Сэр Роберт с белой лентой, приспособленной самым вызывающим образом, Мод — с такой же, повязанной вокруг его руки. Оба в черных шелковых дублетах — символ для всех собравшихся их опороченной и поруганной невиновности»509. Аудитория прекрасно поняла послание, таившееся за этими лентами и бантиками. Сам архиепископ, зритель возмущенный, упоминая пресловутую «большую белую ленту, нацепленную непристойным образом на черный дублет», истолковал это однозначно как демонстрацию его оппонентами их безгрешности5ф0.

После эффектного выхода на сцену пришел черед миманса: пока судьи зачитывали приговор, вынесенный Звездной палатой, к которому «рыцарь испытывал явное отвращение», он, по словам клерка, «всем своим неподобающим поведением, закатыванием глаз к небесам, жестами, выражавшими упрек и недовольство, делал все что мог, чтобы умалить значение этого приказа и выразить свое неодобрение». От приглашения подойти поближе к судейскому столу, прежде чем начать произносить покаянную речь, Степлтон «уклонился и попросил, чтобы его больше не беспокоили по этому поводу». Когда же ему вручили текст раскаяния, шериф принялся откровенно фиглярствовать, заявляя, что это вообще не его речь. Растерянные судьи начали было убеждать сэра Роберта, что это точная копия его собственноручного текста, но тот внезапно остановил их и мирно заметил, что содержание текста не имеет никакого значения и он готов прочесть любой, «если так приказала Ее Величество».

Далее можно смело передать повествование нашему клерку, ибо от его внимания не ускользнула ни одна важная деталь. «Он преклонил колено на табурет, специально приготовленный для него, и прочел свое покаяние таким тихим голосом, что очень немногие могли его расслышать, так неразборчиво, что затемнил его смысл, так быстро, что некоторых пунктов было не разобрать… так пусто и невыразительно, что было совершенно ясно: ни одно его слово не шло от сердца, и он хотел, чтобы слушатели это поняли именно так. Закончив чтение, он добавил, что прочел это verbatim и выполнил то, что ему приказали. Мод прочел свою покаянную речь значительно хуже, чем рыцарь, допустив все те же огрехи, что и сэр Роберт Степлтон, а кроме того, постоянно спотыкался на каждом слове, так что части фразы распадались и невозможно было понять их смысл. Он читал очень монотонно, и то, что было написано на бумаге со страстью… при таком равнодушном чтении казалось детским и глупым.

Когда все их речи были прочитаны, милорд архиепископ начал отвечать каждому отдельно. Поведение Роберта Степлтона в это время было весьма неподобающим и непокорным. Он выдвинул вперед одну часть своего тела в знак своей непоколебимости и смотрел на архиепископа твердым взглядом с непреклонным видом. И так он держался все время, пока милорд архиепископ отвечал ему»511.

К этому времени судьи оправились от изумления и решили положить конец непристойному спектаклю, разыгрывавшемуся на их глазах. Б. Моду пригрозили оставить его приговор в силе, если он не прочтет свое раскаяние снова и должным образом, что было условием снисхождения к нему. Он сделал это «с непристойными уловками», оправдываясь слабостью зрения, глухотой, слабым голосом и проблемами с языком, из-за чего он якобы не мог ни читать, ни хорошо выговаривать слова, а также не слышал, что ему говорили. «Это было ложью, и те, кто его хорошо знал, могли это подтвердить», — замечает возмущенный клерк512.

Архиепископ, следуя официальному сценарию, механически «простил» вовсе не раскаявшихся обвиняемых, но Степлтон отнюдь не собирался следовать тексту своей роли и неожиданно выступил с ответом, чтобы не оставить последнего слова за противником. Вспомнив, что прелат обвинил его в нанесении ущерба церкви, он стал развивать эту тему в совершенно неожиданной плоскости, доказывая, что он не папист (в чем его, собственно, и не обвиняли), и перечислил все свои заслуги перед англиканской церковью и Ее Величеством. Это был очередной успех шерифа, сумевшего, воспользовавшись случаем, произнести себе панегирик, одобрительно встреченный публикой.

Убедившись в том, что они завоевали аудиторию, Степлтон и Мод гордо покинули здание суда. Как триумфаторы после одержанной победы, они приветствовали собравшихся во дворе, громко смеясь и сохраняя улыбки на лицах. По мнению нашего информатора, «их уход был еще более неприличным, чем приход».