Каждый раз весной - [25]

В этот раз никакой „скорой“ не было, я ведь не звал. Ключ приготовил еще в машине и даже держал нужной стороной, чтоб быстрее. Дверь не скрипит, я недавно смазал навесы, но шуршит по полу валиком дерматиновой ватной обивки. „Кто там, ты, сынку?“ — Господи, Господи, как отчетливо я слышу твой голос в тесной хрущевской прихожей, ну да, прерывистый, не окрик, а шелест, но фраза одна и та же всегда, и сдержать раздражение, и не ответить: „А что, ты ждала когда-то другого?“ — Этот хамский позыв: уличать тебя всюду, без пропуска, в любой точке, где уличается, где складывается издевка-подначка, чтобы не жалеть, не дай-то Бог, об имевшейся и упущенной возможности: не уличил, не высмеял — зря прожил день». «Кто там, ты?» Согласен, согласен, не сразу, в этот раз ты сперва вдыхаешь воздух, собираешься с силами и сейчас, мгновенье спустя… Ну еще одно мгновенье, не надо спешить, я подожду. Ну, давай вместе, пожалуйста, ну, что тебе стоит, ведь почти уже произнесено, почти прозвучало: «Эт-то ты?..» Мама, мамочка, мамка моя, мама. Господи! Ма-а-ма-а!..

И ведь тоже, — не сразу тогда, почему-то не сразу, поднял я тебя с холодного кухонного пола и отнес на диван, такую маленькую, легкую… Даже в этот момент я продолжал опаздывать и, вопреки очевидной логике, тяжело произнес, произвел в себе мысль, что вдруг ты упала только что, перед самым моим приездом. Будто не было позади четырех часов неотвечавшего телефона. Я сперва хотел помочь тебе встать, поддержав под левую руку, механически загребавшую пальцами, все пытавшуюся — сознательно или нет? — одернуть край ночной сорочки. Но тело было уже безжизненно. Я понял это лишь несколько минут спустя. И тогда — те пять шагов, я с тобой на руках, из кухни к дивану, где было отвернуто одеяло, где на спинке стула висел халат, красный, фланелевый, с желтыми цветами… ты любила яркие халаты и они тебе шли, нашила себе штук шесть или семь разноцветных… Те пять последних, по сути, шагов у тебя дома… Такая легкая, ты еще похудела за те три недели, что мы не виделись, я мог бы приехать вчера вечером, вполне бы успел, и остался бы на ночь, я мог бы сегодня утром… Совсем молодая, кто бы дал тебе твои годы, гладкая кожа, и бугорок под левым плечом, над грудью, там вшит стимулятор, такой коробок из титана, как два спичечных, батарейка американская, на восемь лет, а схема наша рубит и рубит пятивольтовый прямоугольный импульс, всегда одной амплитуды, а впрочем, что ж, все-таки сделали обратную связь, если собственный ритм больше шестидесяти, то он отключается, и мы не без хитростей, и стоил, между прочим, пятьсот рублей, а нам за бесплатно… А спина холодная, совсем холодная, ну, конечно, четыре часа на линолеуме, первый этаж, декабрь, Москва тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года…

Если эти четыре часа ты была в сознании… а это так, ты была в сознании, негромко мычала, и это движение левой рукой — оправить, одернуть, и еще одно, такое твое, привычное — погладить, пощипать ноздрю… конечно же, ты была в сознании, и даже дежурный в приемном покое, посмотрев, поводив перед глазами пальцем, покликав тебя по имени-отчеству, сказал своему коллеге: «В сознании…» Господи, я только сейчас это вспомнил, уж в этом-то они не могли ошибиться, тут-то у них хватает опыта! Только сейчас об этом вспомнил, а то ведь поверил, почти поверил: «Не мучайся, она не страдает…» Значит, никаких «если», ты была в сознании, и страдала и мучилась, и что же ты тогда думала обо мне на крохотной кухоньке, по диагонали, на ледяном полу, три звонка телефона и один в дверь, четыре часа одиночества, холода, немоты и бессилия?..

Я скажу тебе, что ты думала. Что вечный предатель, я не мог не предать тебя и в этот момент, или, скажем так: твой последний момент не мог не попасть на мое предательство… Ты так не думала? Не надо, мама, вовсе не обязательно меня успокаивать, мне незачем, не за что быть спокойным. Я — знаю!

Все. Я понял, я тебе надоел. Нет! Да! Себе-то уж точно. Я заканчиваю эту тему последним повтором. Тесная прихожая с холодильником, он и сейчас там стоит, подержанный «ЗИЛ», я купил его за восемьдесят рублей и за четвертной довез из Кунцева: прихожая, приоткрытая дверь в распашонку-комнату: камера движется, слегка подергиваясь, вдруг резко, нервно сворачивает налево за угол, смотрит на диван, на котором я сейчас сижу. Одеяло отвернуто, постель пуста, на спинке стула — красный халат с желтыми цветами, фланелевый, яркий (внутренний монолог: значит, ты одета, встала, ушла, ну ушла же, нет тебя дома, а куда — неважно, потом узнаем, ушла, ушла…), на тумбочке — раскрытая книга (не «Анна» ли все та же «Каренина», ты ее перечитывала тысячу раз, но некогда, некогда разглядывать, дальше, дальше…), телефон, очки (ушла без очков?!), поворот — и резкий рывок направо, на кухню, где сейчас — одна табуретка из трех и один стул из шести, остальные все на помойке, но линолеум тот же, рябой, немаркий, я вез его, помнится, из-за города, вроде из Пушкина, нес рулон на плече, все считал по дороге, хватит ли, потом полдня нарезал и клеил, ты была на работе: ты тогда еще, помнишь, работала, то ли в «Тканях», то ли в хозяйственном, в кассе, и пришла, и ахнула, и прослезилась, и хотела позвать Ларису и Клаву — похвастаться обновой и сыном, каких не бывает… И я одернул тебя и пресек. Камера резко дает вправо и там, на полу, по диагонали (я ведь предупреждал — повтор)… Левое колено было приподнято и левая рука непрерывно двигалась, — красные тапочки валялись, разбросанные… Да, ты все понимала и чувствовала, какие сомнения, и значит — что? А вот что: значит, все — по совести, все справедливо,