Каждый раз весной - [26]

Приехал бы я накануне вечером, остался бы у тебя ночевать, случилось бы все при мне — и вроде бы чист. Черта лысого, получай по правде, что заработал!..

7

Мне кажется, я понял одну очень важную вещь. Я понял, что мое обращение к тебе — это просто мое выражение тоски по тебе. Здесь все-таки еще — подсознательная надежда на какой-то ответ. Не на прямой, конечно, я не так наивен, но на то, допустим, что в собственных моих рассуждениях, обращенных, что ни говори, к тебе туда как-то, быть может, само проявится некое качество, не существующее в этой жизни, присущее лишь той, твоей теперешней, моей будущей. «Привлечь к себе любовь пространства, услышать будущего зов». Он-то имел в виду другое, земное будущее, признание поколений, благодарность человечества. Он был хороший поэт, но он не был пророк, пророками были другие, к примеру, кабинетные ученые — Мартин Бубер, к примеру, Михаил Бахтин. Так вот, мне кажется, я не только предполагаю, я еще вызываю ответ. Ведь факт, что, обращаясь к тебе прежней, живой, я бы многое из того, что сказал, не сказал бы, не подумал, ведь верно? Спекуляция, ты скажешь? Не скажешь, конечно. Ты и слова такого никогда не знала, разве что в смысле «перепродажа». В этом как раз повседневном смысле оно повседневно у нас и звучало…

За него, за слово и за понятие, и за занятие, так я думаю, ты сидела в тюрьме тогда, в сорок третьем, после всех гибелей и смертей. Что говорить, плотность несчастий чрезвычайная даже для того времени. Оперетте, я думаю, больше не надо было оправдывать право на существование. Странно, ты много раз рассказывала, как сидела среди блатных полуголых баб, жара была тогда невыносимая, и камера, конечно же, многократно переполнена… Я не буду пересказывать твой рассказ, во-первых, потому что ты его знаешь, во-вторых, потому что зековских этих историй столько рассказано в этой безумной стране, что они уже будто сами звучат в воздухе, будто сам воздух звучит ими, и о чем ни станешь говорить — все тюрьма да лагерь. И даже то, что твоя паханка полюбила тебя с первого взгляда и никому не давала в обиду, и ты ей все ночи напролет пересказывала Оскара Уайльда, Дюма и Майн-Рида, — все это было уже рассказано и написано, и много раз напечатано, ты ведь не писала, только рассказывала, а другие — писали… Вот разве только эпизод со вшами выглядит несколько необычно. Как тюремная врачиха (фельдшерица, наверное) при осмотре нашла у тебя вшей и приказала остричь наголо. А те твои волосы я помню прекрасно: густые, блестящие, темные, до середины спины. И ты к ней бросилась в ноги с плачем, умоляла оставить и все повторяла, что сын тебя не узнает. Ты лукавила, дело было, конечно, не в сыне, но свирепая фельдшерица сжалилась и дала тебе одну неделю сроку, и через неделю они исчезли, как по команде. А еще — погадала тебе на картах твоя блатняжка и сказала, что через две недели — тебе свобода, и через две недели тебя отпустили за недостатком улик. Недостаток улик! Чудеса, как в каком-то западном фильме. Уголовных, впрочем, и впрямь отпускали, случалось такое. Так вот, ты много раз это все рассказывала, но, странно, никогда не упоминала, за дело ли тебя посадили. Ну, да, это было у нас не принято. Ясно, за дело! Спекуляция хлебными карточками, уж, наверно, так… А вдруг и нет, а вдруг ты ничего такого не делала? Что-то подозрительно мы были бедны для такого занятия. Четыреста пятьдесят рублей зарплаты, я верно запомнил? Сто рублей за сто граммов масла, когда я заболел воспалением легких, ведь так? Да нет, ты, надеюсь, не думаешь, что я стал блюстителем и искателем общественной нравственности, мне просто любопытно, как было на самом деле. А кстати, та паханша, которая тебя полюбила, она тебя как, только платонически?.. Не стесняйся, я ведь теперь, за последние годы, начитался такого, что все принимаю не глядя…

То и дело в разговоре с тобой мне начинает казаться, что я понял нечто, прежде мне непонятное. Про что я сейчас? Про любовь, конечно. Я понял, что представляется мне неразрешимо страшным в этих отношениях. Нет, не в тех, не тебя с твоей паханшей, в нормальных отношениях… (Прости, ничего там, наверное, не было, прости, я больше не буду…)

Необходимость борьбы и жажда уничтожения — вот что. Я всегда ощущал в этом действии, в этом процессе нечто палаческое, людоедское. Взаимоуничтожение, взаимосъедение. Красота, так же как и любовь, сама по себе не насыщает, не дает наслаждения. Наслаждение дает уничтожение красоты и любви. Любовь — лишь призыв, тяга, направление к действию; красота — на поверку — не столько любимая, сколько враждебная чувствам субстанция. Мы желаем красивую женщину сильнее, чем некрасивую, потому что видим в ней больший запас вещества, предназначенного и годного, и готового к уничтожению. В чем, строго говоря, состоит желание? В разрушении красоты и подавлении любви. Действия, которые мы себе намечаем в воображении, сплошь разрушительны: сжать, смять, заломить, запрокинуть, впиться, задрать, сорвать… не буду, не буду, хватит, ты поняла. Впрочем, кто-то уж, наверное, говорил об этом, может быть, тот же Отто Вейнингер или, напротив, Зигмунд Фрейд, или, еще раз напротив, Эдуард Лимонов. Плевать, неважно, важна суть дела. Чувство любви, чувство женской красоты — эти чувства в принципе непереносимы, от них должно разрываться сердце. Единственная возможность выдержать эту муку — разрушение целостности объекта, его деформация и разъятие. Это и есть обладание, а что же еще?