Каждый раз весной - [23]
Ах, сынку, как ты любишь все усложнять. Ты сейчас скажешь то же, что я, но немножко выспреннее, другими словами, мне непонятными, и получится вроде иначе, умнее. Давай лучше не будем об этом, живи, как знаешь… Мне главное — чтоб было тебе хорошо…
Уже все друг другу все рассказали, коньяк выпили, перешли на «продукт», и будильник в мозгу перестал щелкать — отчаялся, без толку. И тогда мне сказал Любимый Голос — не в моем воображении, наяву: «Позвони, что же ты, она ведь знает, что ты приехал, сынок называется…» Это было снятие заклинания. Я отмер мгновенно. И вроде бы хмель прошел, и руку сразу же потянул к телефону, и не успел дотянуться — ты позвонила сама.
Я уверен, этот твой звонок, мой незвонок, и решил все дело.
Тут ведь и всегда существовала такая зависимость… Тут было важно, кто кому позвонил. «Кто» — был просителем, «кому» — давателем. Позвонил — значит, есть что сказать, а иначе — зачем? «Ну, что новенького?» — спрашивала ты, и если я был звонивший, то вспоминал, напрягался, рассказывал что-нибудь, пусть несущественное, но непременно с какими-то подробностями, отдавал долг, заполнял паузу — оправдывал звонок. А если я был звонимый — отвечал удивленно, кратко и как бы отрицательно: «Ничего! Что может быть нового? Все в порядке». — То есть все как всегда, тяжело и сложно, работа, заботы, усталость, нездоровье, безденежье, так что не жалуйся, нам еще хуже… Оттого ты так не любила звонить сама, все ждала до последней минуты, пока хватало терпенья. Вот и в этот, последний раз. Хорошо, ты спросишь, ну а я-то, по какой причине? Ладно, если бы еще забыл, — так нет же, ни в коем случае, помнил в любую минуту, с первого мига, когда спрашивал, слушал и когда отвечал, когда поднимал рюмку и чокался, и пил — помнил, и ел — помнил, и мысленно, в ответ на каждый щелчок тянул руку и набирал номер… Что же мешало?
Сейчас попробую тебе объяснить. Это будет трудно, но я попытаюсь. Нет. Тут не будет самооправдания, уж скорее напротив. Ничего уважительного, ничего достойного. Ты будешь довольна. В том смысле, что окажешься опять права. Я просто боялся. Да нет, не гнева и не враждебности, так мелко и глупо мы не плавали, но какой-то потери, пусть небольшой доли благ, мне предоставленных. Я три недели отсутствовал, я вернулся, меня любили, во мне нуждались, по мне соскучились. Я был окружен добром, теплом, пониманием. Не было в мире ничего другого, подобного этой крохотной кухоньке, этому замкнутому пространству, заполненному мужественной, зрячей, надежной, суровой несентиментальной любовью… И вдруг, представь, я разрываю этот континуум, эту органическую непрерывность и говорю: «Извини, подожди минутку, я должен позвонить…» Я даже не сказал бы, кому, это как-то у нас не очень водилось, теперь я могу признаться. Это резало слух, заменялось псевдонимом или пропуском… Ну, ладно, неважно. И не думай, что возникла бы враждебность, обида или хоть какой-то намек на протест — ничего подобного, все бы осталось как было. Но само собой, но согласно своей природе, не терпящей, не вмещающей твоего присутствия, инородного, в принципе несовместимого… эта непрерывность была бы разорвана, не осталась бы прежней. Но тогда, ты скажешь, и мое присутствие — инородно хотя бы в той, пусть неглавной части, где мы с тобой, я же сам говорил, совпадаем… Да, ты права, это, видимо, так. За все в этом мире надо платить, я, наверное, как раз и заплатил — тобой, то есть той своей частью, в которой мы с тобой совпадали…
— Да, — сказал я, — привет, мам, я как раз собирался, честное слово. Да, часа полтора назад (три как минимум). Ну, как ты? Неважно? Хуже, чем раньше? А что именно? Не бери в голову. Нового? Да что ж нового? Ничего нового. Все — так же. Давай, держись, завтра утром приеду. Все. Пока.
